Например, о том, что он пишет мемуары -- насквозь лживые (вариант: на
редкость достоверные). О том, что он в поэзии -- ничтожный эпигон (вариант:
только прочтя стихи Георгия Иванова, можно оценить всю ограниченность
дарования Ходасевича и даже Блока). О том, что место его в литературе -- на
свалке (вариант: на пьедестале). Еще в начале тридцатых годов в ответ на все
эти легенды Георгий Иванов задал далеко не риторический вопрос:
Всем, одинаково, верим словам.
Что ж,
дорогие мои современники,
Весело вам?
легенду. По его словам, "дело поэта -- создать "кусочек вечности" ценой
гибели всего временного -- в том числе нередко и ценой собственной гибели".
С опозданием на несколько десятилетий ивановский "кусочек вечности" стал
достоянием и нашего читателя.
которая перевесила вывески. Буря середины восьмидесятых перевесила
большинство вывесок в русской литературе XX века. Сменилась вся система
ценностей.
литературоведа (В. Орлова), не дрогнув, начертала над ним: "Лощеный сноб и
ничтожный эпигон". Это в СССР. А в русском зарубежье? Там говорили:
Один отзыв стоит другого. Но были и ценители. Поэты "парижской ноты" считали
Г. Иванова лучшим среди "своих", а "своим"-то он для них как раз не был. А
те немногие, кто ценил его в пятидесятые, шестидесятые, семидесятые годы в
СССР, предпочитали молчать, резонно полагая, что за лишние похвалы эмигранту
можно и на свою дверь получить "вывеску" (а то и табличку и номер, что
случалось, если неуемный ценитель ненароком отстукивал на пишущей машинке
стихотворения Г. Иванова в количестве, превышающем один экземпляр).
Большинство же "здесь" его просто не знало -- разве только по ранним
сборникам, порой попадавшимся на прилавках букинистических магазинов по
очень доступным ценам. Правда, в годы "оттепели", когда русские книги
нет-нет да и проскальзывали в СССР из-за рубежа вполне легальным почтовым
путем, проникло в наши края и несколько экземпляров поэтических книг
Иванова, изданных в эмиграции. Лет за пятнадцать их "тиражирование" с
помощью пишущих машинок ввело позднего Георгия Иванова в самиздатский круг
чтения. К середине семидесятых годов отношение к "лощеному снобу" и автору
"желтопрессных мемуаров" стало быстро меняться. Близкий автору этих строк
писатель, один из лучших русских полов последних десятилетий, в начале
семидесятых еще отзывался о Г. Иванове "эстет", "эпигон", а уже спустя
пять-шесть лет знал наизусть полсотни его стихотворений и очень часто
говорил словами Иванова о собственной судьбе: "Мне говорят -- ты выиграл
игру..."
года в Студенках Ковенской губернии. Писать он начал рано: сбереглась
изрядная пачка его "первых стихотворений", из которой, к счастью, ни одна
строка позднее в печать не попала. Юность поэта прошла в Петербурге, однако
Кадетский корпус, из которого он "выбыл" в 1912 году, никакого заметного
отпечатка на его поэзию не наложил. Но дебют его в печати даже по тем
временам был весьма ранним: в 1910 году в первом номере журнальчика "Все
новости литературы, искусства, театра, техники и промышленности" Г. Иванов
опубликовал стихотворение "Инок" ("Он -- инок, он -- Божий..."); в том же
номере под псевдонимом Юрий Владимиров находим его первую, по всей
видимости, литературно-критическую статью-рецензию, где пятнадцатилетний
поэт разбирал, ни много ни мало, "Собрание стихов" 3. Гиппиус, "Кипарисовый
ларец" И. Анненского и "Стихотворения" М. Волошина.
были М Купчин, И. Северянин, Г. Чулков. Известно, что 5 март 1911 года
какую-то из своих книг надписал в подарок Иванову Блок*. О визите Г. Иванова
к Блоку 18 ноября 1911 года имеемся запись самого Блока. По меньшей мере
десять лет был знаком лично Г. Иванов с поэтом, чье влияние -- хотя и в
очень неожиданной трансформации -- решило в конечном счете его собственную
поэтическую судьбу. Круг друзей у очень общительного в те годы юноши был
велик. Из отложившегося в его душе осадка -- некогда бывшего смерчем
знакомств, слухов, личных и чужих впечатлений -- как раз и возникло то
самое, за что Георгия Иванова многие позже столь яростно невзлюбили:
"Петербургские зимы", стихи, да и почти все написанное им до конца жизни.
Да, многим то, что он писал, не нравилось. Прежде всего, написанное в 1910-е
годы не нравилось ему самому. Он искал себя -- и часто делал это на первых
порах неудачно.
"Весна" (В. Ходасевич в очерке "Неудачники" утверждал, что издававший этот
журнал Н. Шебуев не только не платил гонораров, но заставлял самих авторов
платить ему). Печатался Иванов в "Нижегородце", эгофутуристическом -- но и
ярмарочном -- "органе". В "Шиповнике" (журнал тою же Шебуева). В
"Gaudemaus'е". В "Ежемесячном иллюстрированном всеобщем журнале литературы,
искусства, науки и общественной жизни". В "Ниве". В "Аргусе". В
"Сатириконе". В "Рубиконе". И -- в акмеистическом "Гиперборее", и -- в
благородном "Аполлоне". И -- в очень дурно пахнущем "Лукоморье". И... да где
только не печатался! Лучше бы, честно говоря, половине публикаций "жернов на
шею", чем "в свет к читателю". Но и отзывы о творчестве Г. Иванова с самою
начала десятых годов и до наших дней в абсолютном своем большинстве не
радуют ни глубиной анализа, ни даже остроумием. Иванова или безоглядно
бранили-- безразлично, с футуристических ли, с вульгарно-социологических ли
позиций -- или захваливали в его поэзии то, что далеко не всегда составляло
ее истинные достоинства. Серьезные статьи о его творчестве и по сей день
можно сосчитать по пальцам.
самому дотошному исследователю.
дни 1911 года*,-- т.е. по выходе книги Иванову едва исполнилось семнадцать
лет! -- была отмечена рецензиями Брюсова, Гумилева, Лозинского. Брюсов писал
сдержанно: "Он умеет выдержать стиль, находит иногда изысканные милые стихи,
но самостоятельного пока не дал ничего. Как всем молодым поэтам, г. Иванову
наиболее удаются описания природы"*. Значительно глубже и серьезней отнесся
к первенцу Иванова Михаил Лозинский в акмеистическом "Гиперборее":
"Небольшой мир, раскрываемый в этой книге, только спутник старшей планеты --
поэзии Кузмина. Но своеобразный голос, которым ведется рассказ об этом мире,
убеждает нас, что творчество Георгия Иванова сумеет выйти на самостоятельный
путь и двигаться по нему уверенно"* Н. Гумилев в "Аполлоне", пожалуй, один
лишь сумел оценить то истинно ценное, что наличествовало в поэзии Иванова на
ее кузминско-северянинском этапе: "Первое, что обращает на себя внимание в
книге Г. Иванова,-- это стих. <...> Поэтому каждое стихотворение при
чтении дает почти физическое чувство довольства. Вчитываясь, мы находим
другие крупные достоинства: безусловный вкус даже в самых смелых попытках,
неожиданность тем и какая-то грациозная "глуповатость", в той мере, в какой
ее требовал Пушкин"*. Имелся еще отзыв "своего брата" эгофутуриста (период
сей в творчестве Иванова был столь краток, что вряд ли стоит пристального
внимания) -- Ивана Игнатьева. Отзыв восторженный, как в северянинских кругах
считалось единственно возможным, за одним исключением: Игнатьев (ИвеЙ)
отметил "нежелательное, заметное следование М. Кузмину, Вячеславу Иванову,
Александру Блоку"*. Сам того не ведая, Игнатьев первым заметил
синкретическую природу поэзии Иванова -- время центонов пришло для нее
позже, а синтез вместо синкретизма стал в ней возможен лишь в последние
десять-пятнадцать лет жизни поэта.
позднее в "ювенильный" сборник "Лампада", которым в начале 1920-х годов
Г.Иванов открывал свое несостоявшееся "Собрание стихотворений". Стихи
переделывались, менялись заголовки, посвящения. Все время возникали новые
произведения. И уже весной 1914 года полноправный член "Цеха поэтов" Георгий
Иванов издал в вторую книгу стихотворений -- "Горница". Откликов на нее в
печати появилось очень мало -- началась война. Отзыв будущего "главного
имажиниста" Вадима Шершеневича -- одаренного поэта, но человека в
литературной критике феноменально слепого -- в известной мере предвосхитил
одну из форм отношения к поэзии Г. Иванова, бытовавших до недавнего времени:
"Я думаю, что стихи Г. Иванова просто ненужная книга"*,-- а мнение свое
аргументировать критик "затруднялся". Но Гумилев в "Письмах о русской
поэзии" снова нашел точные слова для характеристики именно этой книги
Иванова: "Он не мыслит образами, я очень боюсь, что он вообще никак не
мыслит. Но ему хочется говорить о том, что он видит"*. Гумилев верно
распознал ивановский "инстинкт созерцателя". Молодой поэт еще только учился
смотреть и видеть, пора зрелости и синтеза для его поэтической души была
далеко впереди, а его уже ругали (справедливо, но непрозорливо) за
отсутствие глубоких мыслей. Их и не могло быть у юного стихотворца, подобно
герою "Черной кареты" как раз больше всего переживавшею, что вот никак не
может он начать писать стихи лучше, чем прежде ("У меня со стихами нелады"*
-- из письма к А. Д. Скалдину от 16.VIII. 1911 г.).
родился "Памятник славы", весьма жалкое и очень "лукоморское" -- см.
"Китайские тени" в нашем издании -- детище. Лишь одно стихотворение перенес
Г. Иванов из этой книги позднее во второе издание "Вереска" (как бы "второй
том" несостоявшегося "Собрания стихотворений", воспроизводимый в нашем
издании), еще пять-- в "Лампаду", от всех прочих отрекся навсегда. Отзывов
на книгу по военному времени появилось немного, но были они знаменательны.
Сергей Городецкий, второй (после Гумилева) "синдик" "Цеха поэтов" --
незадолго до того, впрочем, распущенного,-- был от книги в исступленном