внимание неожиданности более тяжелой: прекращения движения по мосту.
зов, если бы собственными руками не зарыл когда-то в землю мертвую
Лепетунью, мог бы предположить, что она воскресла, и появилась снова в
Мостище, и зовет его к себе, и возобновится их прежнее, незабываемое и
неповторимое, но, хотя он и не верил в невозможное, все равно охотно пошел
по первому зову сестры Лепетуньи, втайне надеясь на какую-то большую и
важную неожиданность для себя.
людей, которых, собственно, он и не рассмотрел как следует, дочь свою
Светляну и с нею Маркерия, которого узнал сразу же и обрадовался ему, быть
может, не меньше, чем если бы появилась перед ним мать Маркерия - дорогая
его сердцу Лепетунья.
было понятно, не поинтересовался, как сумела выбраться с воеводского
двора: ведь это теперь не имело никакого значения. Но когда Светляна
принялась объяснять ему, зачем его позвали, Немой не поверил.
передавать Немому намерения людей, привыкших к речи. Тут Немому было
легче: он делал вид, что не может взять в толк, чего от него хочет хлопец,
- и дело с концом.
настойчиво, что все здесь и вообще чуть ли не все люди в Мостище пришли к
выводу, что нужно сжечь мост, уничтожить, превратить его в дым и пепел,
дабы не достался он кровожадным насильникам, врагам смертельным и
беспощадным.
существовал. Он жил среди безмолвных вещей, привык, что они надежно
укладываются в его восприятии, утверждаются каждый день заново, давая тем
самым доказательства существования и ему самому. Первейшей и высочайшей
вещью среди всех других был мост, для Немого он был словно бы отражение
его собственного существования, его жизнью, залогом его бессмертия. Как же
допустить, чтобы мост исчез, чтобы его не было?
Светляну, забрать ее отсюда, вырвать от этих безумных людей с их зловещими
намерениями, однако Маркерий был ловчее Немого, он заслонил девушку собой,
сверкнул его страшный топор перед самым лицом Немого, и тот отступил
бессильно, отступил, быть может, впервые в жизни, впервые нашелся человек,
превосходивший его ловкостью и смелостью. Правда, при других
обстоятельствах Немой не испугался бы и оружия, но теперь он должен был
печься не столько о собственной жизни, сколько о мосте. Он должен был
спасать мост от этих ошалевших людей.
Спасать во что бы то ни стало и любой ценой!
ласковые глаза, из всех его движений так и светилась покорность и
безграничная терпеливость. Послов у Батыя уважали. Их размещали по
сторонам света - кто откуда прибыл, там ему и отводился шатер, в шатер
присылали кумыс и баранину. Ямям и его люди терпеливо и без поспешности
обучали послов монголо-татарским обычаям и предостережениям.
же такими монголо-татары считали солнце, луну, огонь, верили в то, что все
очищается огнем, поэтому все чужестранцы, прежде чем попасть к хану,
должны были пройти между двумя огнями, оставив в пламени все злое. Силам
высшим всегда посвящают часть пищи. Проливают на землю каплю (не больше!)
молока или кумыса, ставят на ночь перед идолами сердце убитого зверя,
чтобы наутро сварить его и съесть, потому что идол насыщается от самого
уже созерцания жертвы. В еде бережливы, - у них даже дохлятина не
пропадает, ее режут на полоски и сушат про запас. Каждый ордынец носит при
себе каптаргак - квадратный кожаный мешок для сохранения харчей, прячут в
каптаргаке даже кости, если они не обглоданы как следует. Пьянка считается
почетной, кумысом наливаются, будто мехи бездонные, тянут друг друга за
ухо, чтобы горло расширилось и человек мог больше выпить, хан Батый имеет
каждый день молока для кумыса от трех тысяч кобылиц - столь безгранично
его могущество. Одновременно монголо-татары не боятся никаких испытаний,
они могут голодать день и даже неделю и поют и играют в это время так,
будто хорошо поели. Не смотрят они милостиво на того, кто приходит с
пустыми руками. Зато их гостеприимство безгранично, и ежели уж положат
тебе в рот кусочек, ты должен проглотить, а если выплюнешь, то выроют под
шатром отверстие, вытащат тебя, чтобы не осквернять входную дверь, и убьют
за неуважение. Точно так же убивают того, кто наступает на порог шатра,
порогом же служат обыкновенные веревки, крепко сплетенные. Точно так же
запрещается всовывать нож в огонь, вытаскивать ножом мясо из котла, рубить
топором возле огня (чтобы не отрубить огню голову), опираться на канчук,
прикасаться к стрелам бичом, ловить и убивать молодых птиц, бить коня
уздечкой, ломать кость о кость, лить на землю молоко или любой другой
напиток.
всем, что они слушают своих владык более всего на свете, что презирают
всех, - обо всем этом Ямям предусмотрительно умалчивал даже перед послами
самыми высокими и доверенными: кто имеет глаза, пускай сам увидит, а кто
имеет уши - да слышит!
во все обычаи и предрассудки монгольские, а установление их подлинности.
Особенно же пристально-беспощадным был Ямям в отношении послов от тех
народов, против которых Батый шел войной. Этих людей он по велению хана
сажал под охрану в отдельный шатер и три дня и три ночи не давал им ни
есть, ни опорожняться, чтобы они сказали правду.
все, что они имели, их бросили в шатер из дырявых конских шкур, два
монгола в шатре и два снаружи должны были следить за ними, а сам Ямям
через точно установленные промежутки времени приходил сразу с двумя
толмачами - русичем-бродником и монголом - в шатер и повторял без устали
одно и то же: <Зачем приехали к Бату-хану?>
в особенности же, когда пересохло у него в горле, изложил о своем
назначении подробнее, далее он уже ревел навстречу Ямяму, не ожидая его
вопроса, что привез их высочайшему хану вещь, которая и не снилась здесь
никому, называется же эта вещь, или сооружение, или подарок высокий -
мост, ведет этот мост прямо в золотой Киев. Но Ямяма не поражали ни слова
Стрижака, ни его выкрики, ни его нетерпение, ни его исчерпанность,
сказавшаяся уже на второй день, а на третий посол уже только хрипел так,
будто вот-вот должен был отдать богу душу, а его слуга, обладая телом
никчемным, уже и вовсе не подавал признаков жизни. Но что поделаешь, когда
суровая служба требует доводить испытание до конца? Да и не умирают люди
за три дня, разве лишь попадаются среди послов слишком уж старые и
немощные или же происходит все в пустыне где-нибудь в дикую жару. Тут же
Ямям имел дело с людьми внешне здоровыми, земля была так богата, что на
ней и умирать грех, жара уже давно закончилась, ночи были холодные, в
такие ночи от жажды тоже не погибнешь, если ты человек настоящий.
Потому-то и утром третьего дня и под вечер Ямям спокойно приходил в шатер
к плененным там послам из-под Киева и упрямо повторял все то же: <Зачем
приехали к Бату-хану?>
хрипел прямо в постылую харю своего мучителя слово <мост> и отворачивался.
А Шморгайлик лежал трупом, не мог даже скулить, считал, что тут им и
конец.
то же, оба толмача были дружны в своих словах, - стало быть, теперь можно
было поверить в истинность послов и в искренность намерений чужестранцев,
а раз так, то и передать их Елдегаю, начальнику батыевой ставки.
пшена и по чашечке какого-то пойла, называемого комыз, - кисляк не кисляк,
пиво не пиво, но глотку смачивало хорошо и внутренности согревало не хуже
настоянного меда. Стрижак, пожевав пшена и выпив свой кумыс, сразу ожил,
пожалев лишь, что мало они <накомызились> со Шморгайликом, ожил и
Шморгайлик, но не мог забыть надругательств насильников, яростно поносил
их скупость, вспоминал, сколько припасу было у них на конях, отобранных
чужинцами, жалел, что не успели они выпить из всех жбанов и наполнить их
собственной мочой, пускай бы узкоглазые полакомились.
Откуда только сила зла бралась у этого никчемного земнородца!
отплату ордынцам за то надругательство, которое они изведали за эти
ужасные три дня.
размышлял вслух:
кони нечестивых подохли...
помету, - пусть бы полакомился!
Доставалов Александр
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Мацумото Сэйте
Корнев Павел
Шилова Юлия