держаться от него подальше.
посмотрел на мать.
Клэр... Это должно страшно уязвлять его. А после всех этих лет,
проведенных в самых низкопробных парижских притонах... ему не очень-то
можно доверять.
на все.
милой Клэр.
но вот колеса зашуршали по гравию и автомобиль скрылся. Тогда, довольная
своими дневными трудами, генеральша повернулась и вошла в дом.
считал себя хорошим автомобилистом и, сидя за рулем, частенько предавался
раздумью, - главным образом о том, не принять ли ему участие в
Бруклендских автомобильных гонках. Вот и сейчас свежий воздух, бивший ему
в лицо, должно быть, заставил его мозг заработать куда энергичнее, чем
могла предполагать генеральша. Так или иначе, срезая углы и ласково
поглаживая при этом тонкий руль машины, он без конца спрашивал себя: "На
что намекала старуха?"
в школе и в Сандхерстском колледже, мать часто писала ему и самое главное
обычно излагала мимоходом - в приписке, словно вспомнив в последнюю
минуту. Так неужели она вызвала его сегодня для того, чтобы сказать эту
последнюю фразу насчет Клэр? Джофри усмехнулся и надвинул на лоб свою
клетчатую фуражку. Природная самонадеянность, вкупе с воспитанием,
полученным в привилегированных учебных заведениях, где его приобщали лишь
к искусству бить по шарам различной величины, не слишком способствовали
развитию его мыслительного аппарата, но длительное общение со
спортсменами, букмекерами, завсегдатаями скачек и конскими барышниками
выработало в нем своеобразную проницательность, острое чутье на то, что он
называл "подвохом". А потому он воспринял намеки матери совсем иначе, чем
она предполагала, и принял решение, резко противоположное тому, что она
советовала: он не станет говорить с Клэр, а будет молча, исподволь
наблюдать за развитием событий.
возвращалась поездом, отходившим от вокзала Виктории в половине шестого,
еще не приехала из Лондона. Поднявшись наверх, чтобы помыться и
переодеться к обеду, Джофри остановился у маленькой гостиной, примыкавшей
к спальне жены. В этой комнате Клэр проводила много времени, так как она
была солнечная и удобно расположена. Постучав на всякий случай в дверь и
не получив ответа, Джофри секунду помедлил и вошел. Комната была
прелестная, выдержанная в светло-серых тонах, с бледно-розовыми портьерами
и такими же ситцевыми чехлами; все здесь было хорошо знакомо Джофри: он
частенько заходил сюда в отсутствие Клэр - побродит из угла в угол,
потрогает одно, другое, перевернет письмо на письменном столе, визитную
карточку на каминной доске, как и подобает заботливому и, пожалуй,
несколько подозрительному супругу, для которого дела жены, а особенно их
финансовая сторона, представляют вполне естественный и притом немалый
интерес.
прямо к бюро, которое Клэр никогда не запирала, и принялся методически
обследовать его. Добрых десять минут он просматривал бумаги в ящиках и
отделениях. Ничего, положительно ничего. Безобидность того, что он
обнаружил, - вплоть до своих старых снимков в форме Сандхерстского
колледжа, - вызвала легкий румянец на его щеках.
в верхнем отделении увидел сложенный листок. Это был оплаченный счет на
четыреста фунтов стерлингов; на нем стоял штамп галереи Мэддокса,
Нью-Бонд-стрит, 21, и выписан он был за две картины Стефена Десмонда -
"Благодеяние" и "Полдень в оливковой роще".
7
Окружного совета Западного Сассекса медленно подходило к своему
долгожданному концу: обсуждался вопрос о том, стоит ли подводить
канализацию к деревеньке Хеттон-на-Пустоши, и споры то разгорались, то
утихали. Среди четырнадцати присутствовавших на заседании членов совета
сидел и Алберт Моулд; он был необычайно молчалив и все время грыз ноготь
большого пальца, пряча свою тюленью голову в поднятый воротник пальто,
которое он не снимал, чтобы не просквозило весенним ветерком, проникавшим
сквозь ветхие стены, обшитые растрескавшимися деревянными панелями. Рядом
с ним сидел его друг и коллега Джо Кордли, а через стол - неутомимый слуга
народа контр-адмирал Тринг.
фразу, объявил о закрытии заседания, не забыв, однако, упомянуть о дне и
часе следующего. Послышался грохот отодвигаемых стульев, и члены совета,
переговариваясь, стали расходиться. Все, кроме Алберта Моулда. Он встал
вместе с Кордли у двери и, когда Тринг подошел к выходу, задержал его.
стадион Среднего Сассекса, где его ждало поле для игры в гольф, но, прежде
чем он успел придумать какой-нибудь предлог, чтобы уклониться от
разговора, Моулд продолжал:
Приходится. Я насчет этих самых панно для Мемориального зала.
моим скромным сведениям, до сих пор никто их в глаза не видел. Я знаю,
разные люди пытались взглянуть, но их выпроваживали: панно свои он все
время держит под замком. Так вот, сэр, нехорошо это и неправильно: ведь
открытие-то зала на носу. Во всяком случае, два члена комиссии так мне и
сказали. Словом, они просили меня пойти с ними и посмотреть.
человека - не столько потому, что тот был выскочка, усиленно старавшийся
вылезти за рамки своего класса, сколько из-за этой его подобострастной
манеры держаться, которую он избрал для своеобразного глумления над
людьми, занимавшими более высокое, чем он, положение.
зале. И должен вам с прискорбием сообщить, что нам не понравилось то, что
мы там увидели.
смыслите в искусстве.
какую-то долю секунды мутные глазки Моулда встретились с открытым взглядом
контр-адмирала. - Адвокат Шарп и Джо Кордли такого же мнения.
поклясться на библии.
пошел и взглянул на них.
огонек, который ему совсем не нравился. Подумав немного, он нехотя
распростился с приятными мыслями о гольфе и сказал:
выехали на шоссе. В Чарминстере Моулд предложил прихватить с собой Шарпа и
Саттона. На это потребовалось время, и, когда пять членов комиссии
подъехали к Мемориальному залу, было уже темно. Моулд молча отпер дверь.
Зал был пуст: Стефен ушел около часа назад. Кордли с многозначительным
видом включил свет. И взорам их предстали панно.
миру". На переднем плане - молодая женщина как бы протягивает зрителю
младенца, а за нею - золотистое поле пшеницы, фруктовые сады и множество
народу: жницы, жнецы, веселые крестьянские лица. Глядя на эту картину,
Тринг почувствовал, что тревога его улетучивается, сменяясь теплой волной
облегчения. Это была хорошая, можно сказать, превосходная работа, глубоко
впечатляющая, необычная, - словом, панно очень понравилось ему. Однако
когда он повернулся ко второму полотну - "Это ты, Армагеддон!" - где было
изображено множество солдат и орудий, а рядом - ликующие толпы, оркестры,
знамена, колышущиеся под темным грозовым небом, - в нем снова пробудились
опасения, которые еще больше усилились и превратились уже в страшную
уверенность, когда он поспешно, с возрастающей тревогой окинул взглядом
третье панно - "Насилие над миром" и четвертое - "Плоды войны". Это были
картины невероятной силы: одна (насколько мог это понять его потрясенный
ум) представляла собой сложную композицию, изображающую ужасы войны, а
Доставалов Александр
Корнев Павел
Роллинс Джеймс
Свержин Владимир
Пехов Алексей
Беляев Александр