Скажите, Антон Семенович, у вас такие милые колонисты, но ведь это так
тяжело: сейчас очень поздно, они еще работают, а устали как, воображаю!
Неужели им нельзя дать чего-нибудь поесть? Хотя бы тем, которые работали.
почему бы вам не собраться, посидеть, поговорить, ну и... закусить.
Почему?
жизнь гораздо более суровая, чем кажется. Гораздо суровее.
ощущать пробуждение весны в кое-какой специальной области.
молодежи, и в некоторых пунктах сближения обнаружились чувства и планы, не
предусмотренные теорией соцвоса. В особенности пострадали колонисты,
поставленные волею совета командиров в самые опасные места, в шестой "П"
сводный отряд, в названии которого буква П многозначительно говорит о
публике.
до конца были втянуты в омут театральной отравы. Они переживали на сцене
часто романтические подьемы, переживали и сценическую любовь, но именно
поэтому спасены были на некоторое время от тоски так называемого первого
чувства. Так же спасительно обстояло дело и с другими шестыми сводными. В
шестом "Ш" ребята всегда имели дело с сильно взрывчатыми веществами, и
Таранец редко даже снимал повязку с головы, испорченной во время его
многочисленных пиротехнических упражненеий. И в этом сводном любовь как-то
не прививалась: оглушительные взрывы пароходов, бастионов и карет
министров занимали души колонистов до последней глубины, и не мог уже
загореться в них "угрюмый, тусклый огонь желанья"#11. Едва ли мог
загореться такой "огонь" и у ребят, перетаскивающих мебель и декорации, -
слишком решительно происходила в этом случае, выражаясь педагогическим
языком, сублимация. Даже горячие сводные, которые развивали свою
деятельность в самой толще публики, сбережены были от стрел амура, ибо и
самому легкомысленному Амуру не пришло бы в голову прицеливаться в
измазанных углем, закопченные, черномазые фигуры.
и цукал за самую маленькую неряшливость. У него из грудного кармана
кокетливо выглядывал уголок чистого носового плат-
ка, его прическа была всегда образцом элегантности, он обязан быть
вежливым, как дипломат, и внимательным, как зубной техник. И вооруженный
такими достоинствами, он неизменно попадал под действие известных чар,
которые и в Гончаровке, и в Пироговке, и на Воловьих хуторах
приготовляются приблизительно по тем самым рецептам, что и в парижских
салонах.
поисков свободного места как будто не угрожала никакими опасностями: для
девиц фигура хозяина и устроителя этих замечательных зрелищ с такими
волнующими словами и с такими чудесами техники казалась еще
привлекательно-неприкосновенной, почти недоступной для любви - настолько
недоступной, что и селянские кавалеры, разделяя то же восхищение, не
терзались ревностью. Но проходил второй, третий, пятый спектакль, и
повторялась старая, как мир, история. Параска с Пироговки или Маруся с
Воловьего хутора вспоминали о том, что румяные щеки, черные брови -
впрочем, не только черные - и блестящие глаза, сияющие новизной и модным
покроем ситцевое платье, облегавшее мириады самых несомненных ценностей,
музыка итальянско-украинского "л", которое умеют произносить по-настоящему
только девчата "казала", "куповала", - все это сила, оставляющая далеко
позади не только сценические хитрости горьковцев, но и всякую иную, самую
американскую технику. И когда все эти силы приводились в действие, от всей
недоступной значительности колонистов ничего не оставалось. Наступал
момент, когда колонист после спектакля приходил ко мне и бессовестно врал:
боятся.
для меня было точно известно, что никто никого не боится, и никого не
нужно провожать, и множественное число "девчат" - гипербола, и разрешения
никакого не требуется: в крайнем случае эскорт пугливой зрительницы будет
организован без разрешения. И поэтому я разрешал, подавляя в глубине моей
педагогической души явное ощущение неувязки. Педагогика, как известно,
решительно отрицает любовь, считая, что "доминанта" эта должна наступать
только тогда, когда неудача воспитательного воздействия уже совершенно
опеределилась. Во все времена и у всех народов педагоги ненавидели любовь.
И мне ревниво неприятно видеть, как тот или другой колонист, пропуская
комсомольское или общее собрание, презрительно забросив книжку, махнув
рукой на все качества активного и сознательного члена коллектива, упрямо
начинает признавать только авторитет Маруси или Наташи - существ,
неизмеримо ниже меня стоящих в педагогическом, политическом и моральном
отношениях. Но у меня всегда была склонность к размышлению, и своей
ревности я не спешил предоставить какие-либо права. Товарищи мои по
колонии и в особенности деятели наробраза были решительнее меня и сильно
нервничали по случаю непридвиденного и внепанового вмешательства Амура:
положиться на собственный здравый смысл и на здравый смысл жиз-
ни. Тогда еще у самой жизни его было не так много, жизнь наша была еще
бедна. Мечтал я: были бы мы богатыми, женил бы я колонистов, заселил бы
наши окрестности женатыми комсомольцами. Чем это плохо? Но до этого было
еще далеко. Ничего. И бедная жизнь что-нибудь придумает. Я не стал
преследовать влюбленных педагогическим вмешательством, тем более что они
не выходили из рамок приличия. Опришко в минуту откровенности показал мне
карточку Маруси - явное доказательство того, что жизнь продолжала что-то
делать, пока мы раздумывали.
лицо, ничего не прибавляющее к среднему типу Марусь. Но на обороте было
написано выразительным школьным почерком:
человек конченый. От его удалой фигуры жалкие остались остатки, и даже
закрученный на голове залихватский чуб исчез: сейчас он был добродетельно
и акуратно уложен в мирную прическу. Карие глаза, раньше так легко
возбуждаемые остроумным словом и охотой смеяться и прыгать, сейчас
тихо-смирно выражали только домашнюю озабоченность и покорность ласковой
судьбе.
Маруся боится. Но так вообще батько мне хорошо ставится.
возлюбленной.
страстный, но других достоинств у него не было. Когда-то он начал в
колонии с серьезного конфликта с поножовщиной, с тех пор крепко подчинялся
дисциплине, но всегда держался в стороне от бурлящих наших центров. У него
было невыразительное, бесцветное лицо, и даже в минуты гнева оно казалось
туповатым. Школу он посещал по необходимости и еле-еле научился читать. В
нем мне нравился способ выражаться: в его скупых словах всегда ощущалась
большая и простая правдивость. В комсомол его приняли одним из первых.
Коваль имел о нем определенное мнение:
- сдохнет, а пулемета не бросит.
Наташа жила в доме Мусия Карповича, считалась его племянницей, на самом
деле была просто батрачкой. В театр все-таки пускал ее Мусий Карпович, но
одевалась она очень бедно: нескладная юбка, кем-то давно заношенная,
корявые, не по ноге, ботинки и старомодная, со складками, темная кофта. В
другоя одеянии мы ее не видели. Одежда обращала Наташу в жалкое чучело, но
тем привлекательнее казалось ее лицо. В рыжем ореоле изодранного,
испачканного бабьего платка на вас смотрит даже не лицо, а какое-то высшее
выражение нетронутости, чистоты, детски улыбающейся доверчивости. Наташа
никогда не гримасничала, ни-
когда не выражала злобы, негодования, подозрения, страдания. Она умела
только или серьезно слушать, и в это время у нее чуть-чуть подрагивали
густые черные ресницы, или открыто, внимательно улыбаться, показывая милые
маленькие зубки, из которых один передний был поставлен немножко вкось.
этом фоне сильно выделялась детской, простой сдержанностью и хорошим
настроением.
Посняков Андрей
Белоусов Валерий
Акунин Борис
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Акунин Борис