умфальных ворот в полуторасаженную трубу.
В строю, рядом с простыми солдатами, идет Преоб-
раженской роты бомбардир, в темно-зеленом кафтане с
красными отворотами и в треугольной шляпе. Он ростом
выше всех, так что виден издали. Алеша знает, что это
отец. Но лицо у него такое юное, почти детское, что
он кажется Алеше не отцом, а старшим братом, милым
товарищем, таким же маленьким мальчиком, как он. Душ-
но в старой колымаге, среди пуховых подушек и пухлых,
как подушки, нянюшек-мамушек. Хочется на волю и солн-
це, к этому веселому кудрявому быстроглазому мальчику.
Отец увидел сына. Они улыбались друг другу, и серд-
це Алеши забилось от радости. Царь подходит к дверям
колымаги, открывает их, почти насильно берет сына из
рук бабушки - мамы так и взахались - нежно, нежнее
матери, обнимает, целует его; потом, высоко подняв на ру-
ках, показывает войску, народу, и, посадив к себе на
плечо, несет над полками. Сначала вблизи, потом все
дальше и дальше, над морем голов, раздается, подобный
веселому грому, тысячеголосый крик:
- Виват! Виват! Виват! Здравствуй, царь с цареви-
чем!
Алеша чувствует, что все на него смотрят и любят
его. Ему страшно и весело. Он крепко держится за шею
отца, прижимается к нему доверчиво, и тот несет его бе-
режно - небось, не уронит. И кажется ему, что все дви-
жения отца - его собственные движения, вся сила
отца - его собственная сила, что он и отец - одно. Ему
хочется смеяться и плакать - так радостны крики наро-
да и грохот пушек, и звон колоколов, и золотые главы
соборов, и голубое небо, и вольный ветер, и солнце. Голо-
ва кружится, захватывает дух - и он летит, летит прямо
в небо, к солнцу.
А из окна колымаги высовывается голова бабушки.
Смешно и мило Алеше ее старенькое и добренькое смор-
щенное личико. Она машет рукою и кричит, и молит, чуть
не плачет:
- Петенька, Петенька, батюшка! Не замай Олешеньку!
И опять его укладывают нянюшки и мамушки в пухо-
вую постельку, под мягкое одеяльце из кизылбашской
золотой камки на собольих пупках, и баюкают, и нежат,
чешут пяточки, чтобы слаще спалось, и укутывают, и
укручивают, чтобы ветром на него не венуло, берегут,
как зеницу ока, царское дитятко. Прячут, как красную
девушку за вековыми запанами и завесами. Когда идет он
в церковь, то со всех сторон несут полы суконные, чтоб ни-
кто не мог видеть царевича, пока его не "объявят", по ста-
рому обычаю; а как объявят, то из дальних мест люди бу-
дут ездить нарочно смотреть на него, как на "дивовище".
В низеньких теремных покойцах душно. Двери, ставни,
окна, втулки тщательно обиты войлоком, чтоб ниоткуда не
дунуло. На полу - также войлоки, "для тепла и мягкого
хождения". Муравленые печки жарко натоплены. Пахнет
гуляфною водкою и росным ладаном, которые подклады-
вают в печные топли "для духу". Свет дневной, прони-
кая сквозь слюду косящатых оконниц, становится янтар-
но-желтым. Всюду теплятся лампады. Алеше темно, но
покойно и уютно. Он как будто вечно дремлет и не мо-
жет проснуться. Дремлет, слушая однообразные беседы о
том, как "дом свой по Богу строить - все было бы уп-
рятано, и причищено, и приметено, убережено от всякой
пакости - не заплесневело бы, не загноилось - и всегда
замкнуто, и не раскрадено, и не распрокужено, доброму
была бы честь, а худому гроза"; и как "обрезки бережно
беречи"; как рыбу прудовую в рогожку вертеть; рыжеч-
ки, грузди моченые в кадушках держать - и теплою ве-
рою в неразделимую Троицу веровать. Дремлет, под уны-
лые звуки домры слепых игрецов домрачеев, которые вос-
певают древние былины, и под сказки столетних стар-
цев бахарей, которые забавляли еще деда его. Тишайше-
го царя Алексея Михайловича. Дремлет и грезит наяву,
под рассказы верховых богомольцев, нищих странничков
о горе Афоне, острой-преострой, как еловая шишка - на
самом верху ее, выше облаков, стоит Матерь Пресвятая
Богородица и покровом ризы своей гору осеняет; о Симео-
не столпнике, который, сам тело свое гноя, весь червями
кишел; о месте рая земного, которое видел издали с кораб-
ля своего Моислав-новгородец; и о всяких иных чудесах
Божиих и наваждениях бесовских. Когда же Алешеньке
станет скучно, то, по приказу бабушки, всякие дураки
и дурки-шутихи, юродивые, девочки-сиротинки, валяются
на полу, таскают друг друга за волосы и царапаются
до крови. Или старушка сажает его к себе на колени и на-
чинает перебирать у него пальчики, один за другим, от
большого к мизинцу, приговаривая: "Сорока-ворона кашу
варила, на порог скакала, гостей созывала; этому дала,
этому дала, а этому не досталось - шиш на головку!"
И бабушка щекочет его, а он смеется, отмахивается. Она
обкармливает его жирными караваями и блинцами, и лу-
ковниками, и левашниками, и оладийками в ореховом
маслице, кисленькими, и драченою в маковом молоке, и
белью можайскою, и грушею, и дулею в патоке.
- Кушай, Олешенька, кушай на здоровье, светик мой!
А когда у Алеши заболит животик, является баба
знахарка, которая пользует малых детей шепотами, лечит
травами от нутряных и кликотных болезней, горшки на
брюха наметывает, наговаривает на громовую стрелку, да
на медвежий ноготь, и от того людям бывает легкость.
Едва чихнет, или кашлянет-поят малиною, натирают вин-
ным духом с камфарою, или проскурняком в корыте парят.
Только в самые Жаркие дни водят гулять в Красный
Верхний сад, на взрубе береговой Кремлевской горы. Это
подобие висячих садов - продолжение терема. Тут все ис-
кусственно: тепличные цветы в ящиках, крошечные пру-
ды в ларях, ученые птицы в клетках. Он смотрит на
расстилающуюся у ног его Москву, на улицы, в которых
никогда не бывал, на крыши, башни, колокольни, на дале-
кое Замоскворечье, на синеющие Воробьевы горы, на лег-
кие золотистые облака. И ему скучно. Хочется прочь
из терема и этого игрушечного сада в настоящий лес,
на поле, на реку, в неизвестную даль; хочется убежать,
улететь - он завидует ласточкам. Душно, парит. Теплич-
ные цветы и лекарственные травы - маерам, темьян, ча-
бер, пижма, иссоп - пахнут пряно и приторно. Ползет
синяя-синяя туча. Побежали вдруг тени, пахнуло свеже-
стью, и брызнул дождь. Он подставляет под него лицо
и руки, жадно ловит холодные капли. А нянюшки и ма-
мушки уже ищут, кличут его:
- Олешенька! Олешенька! Пойдем домой, дитятко!
Ножки промочишь.
Но Алеша не слушает, прячется в кусты сереборинни-
ка. Запахло мятой, укропом, сырым черноземом, и влажная
зелень стала темно-яркою, махровые пионы загорелись
алым пламенем. Последний луч прорезал тучу-и солнце
смешалось с дождем в одну золотую дрожащую сетку. У него
уже промокли ноги и платье. Но любуясь, как в лужах
крупные капли дробятся алмазною пылью, он скачет, пля-
шет, бьет в ладоши и напевает веселую песенку под шум
дождя, повторяемый гулким сводом водовзводной башни.
Дождик, дождик, перестань!
Мы поедем на Иордань,
Богу молиться,
Христу поклониться.
Вдруг, над самой головой его, словно раскололась
туча - сверкнула ослепляющая молния, грянул гром, и за-
крутился вихрь. Он замер весь от ужаса и радости, как
тогда, на плече у батюшки, в триумфованьи Азовской
Зыков Виталий
Сертаков Виталий
Самойлова Елена
Суворов Виктор
Скальци Джон
Корнев Павел