ячейкам, закон есть закон, и вслед за указанием загремели из красно-синих
труб романсы и вальсы, Варя Панина и оркестр лейб-гвардии Кексгольмского
полка...
Но еще решительнее поступил Быстров, когда кто-то вымазал дегтем ворота
у Волковых.
По селу ходила сплетня, что одна из молодаек у Волковых не соблюла
себя, когда муж ее скрывался от мобилизации в Новосиле. Мужики шли мимо и
посмеивались, а волковские бабы выли, как по покойнику.
Крики донеслись до исполкома, благо хата Волковых чуть не напротив, и
председатель волисполкома вышел на шум. Сперва он не понял, в чем дело:
- Подрались?
Но едва подошел к избе и увидел баб, соскребывающих с ворот деготь,
закричал:
- Сход! Собрать сход! Сейчас же позвать Устинова!
Он не отошел от избы, пока не появился перепуганный Устинов.
- Что это, Филипп Макарович?
- Баловались ребята...
- Немедленно сход!
- Да по какому поводу, Степан Кузьмич?
- Слышал?..
Он заставил мужиков собраться в школу посередь дня, ни с кем и ни с чем
не считаясь, сами волковские бабы хотели замять скандал, но Быстрова уже не
унять.
Мужики пришли, недоумевая, не веря, что их собрали потому, что кто-то
из ребят посмеялся и вымазал бабе ворота, и притом не без основания: кто же
станет мазать ворота зря?
Спасать положение кинулся Дмитрий Фомич, принес подворные списки.
- Вы уж заодно о весеннем севе, о вспашке, - подсказывал он вполголоса,
- о тягле, о вдовах, о семенах...
Но Быстров, оказывается, не сгоряча собрался беседовать с мужиками.
- Уберите, - приказал он секретарю. - О тягле и вдовах они сами решат,
а я об уважении к женщинам.
И сказал речь!
- Большевистская, советская революция подрезывает корни угнетения и
неравенства женщин, от неравенства женщины с мужчиной по закону у нас, в
Советской России, не осталось и следа, дело идет здесь о переделке наиболее
укоренившихся, привычных, заскорузлых, окостенелых порядках, по правде
сказать, безобразий и дикостей, а не порядков. Кроме Советской России, нет
ни одной страны в мире, где бы было полное равноправие женщин и где бы
женщина не была поставлена в унизительное положение, которое особенно
чувствительно в повседневной семейной жизни. Мы счастливо кончаем
гражданскую войну, Советская Республика может и должна сосредоточить отныне
свои силы на более важной, более близкой и родственной нам, всем трудящимся,
задаче: на войне бескровной, на войне за победу над голодом, холодом,
разрухой, и в этой бескровной войне работницы и крестьянки призваны сыграть
особенно крупную роль... Вы согласны со мной? - спросил он неожиданно.
Спорить с ним не осмеливались, да и возразить нечего!
- Так какая же сволочь позволила себе вымазать ворота? Предупреждаю:
если кто еще сотворит подобное, собственными руками расстреляю.
И все поторопились разойтись, потому что чувствовали себя в присутствии
Быстрова очень и очень несвободно.
Слава пошел в Нардом. Андриевский по-прежнему ставил спектакли, привел
в порядок библиотеку, устраивал вечера...
Он посмеивался, когда Славушка искал политическую литературу, она не
пользовалась спросом, и Славушка нарушал порядок, лазая за ней по верхним
полкам, куда запихивал ее Андриевский.
- Надо быть не таким, как другие. Независимость - удел немногих, это
преимущество сильных...
Он дал мальчику "По ту сторону добра и зла".
- Поверьте мне, это философия будущего.
Дома у конопляной коптилки Славушка пытался читать книжку, но не мог,
его пугали презрение и ненависть Ницше к людям.
- С кем это ты борешься? - спросила Вера Васильевна, взяла книжку и тут
же положила обратно.
- А!.. Ты знаешь этого писателя?
- Этим философом увлекались адвокаты и литераторы.
- А ты читала?
- Я мало его читала, мне он несимпатичен.
- А папе?
- Мне кажется, тебе должно быть ясно, что твой отец не мог быть
поклонником такой философии, оставь Ницше в покое, давай лучше чай пить...
Теперь они пили чай у себя в комнате, а не на кухне, после смерти брата
Павел Федорович все чаще давал понять Вере Васильевне, что положение
изменилось, они уже не Астаховы, а опять Ознобишины, - должно быть, боялся,
что Вера Васильевна потребует дележа имущества.
После известия о гибели Федора Федоровича он попросил Веру Васильевну
поменяться комнатами, свою, узкую и меньшую, отдал ей, а залу занял сам.
"Ждем сына, сами понимаете".
К концу марта Марья Софроновна родила сына. Ребенок болел, пищал и не
давал по ночам спать, но Павел Федорович был горд необыкновенно. Петя пил
чай по-мужицки, сопел, макал хлеб в сахар и сосредоточенно прихлебывал с
блюдечка.
Славушка пил вприкуску с корочкой.
- Возьми сахар, - сказала Вера Васильевна. - Не надо было делиться...
Славушка помялся, помялся и взял ложечку.
Ницше отложен, чай выпит, можно и на боковую. Марья Софроновна тянула
за стеной колыбельную.
Качь, качь, качь, качь,
Ты, мой маленький, не плачь,
Ты, мой маленький, не плачь,
Я куплю тебе калач,
Я калач тебе куплю,
Свово сыночку люблю...
Калача нет, ребенок не спит, плачет, надрывается...
Морковный чай с сахаром. Морковный чай без сахара. Сахар он роздал и
ничуть о том не жалеет. Завтра Славушка обещал пораньше прийти в Журавец,
назначил на завтра собрание, комсомольцы собираются своими силами вспахать
яровой клин солдаткам и вдовам.
Утром вскакивает не выспавшись.
- Ты куда?
- В Журавец.
- Очень ты там нужен...
Мама достает чайник, завернутый в тряпки, тепло в нем сбережено еще с
вечера, Славушка пьет опять с маминым сахаром, наспех одевается, и пошел,
пошел...
Поднялся на бугор, вышел на дорогу, чуть подался вправо. Поле окатистым
увалом падало в овраг, к реке. Влево расстилалась такая ширь, что не на чем
остановить взгляд.
Поле, и поле, и поле, и просинью по полю мягкие иголочки озимой ржи, и
серое небо, и так день за днем, покамест не рассыплется небо снегом.
Ветер бьет в лицо, и мальчик ощущает надвигающийся снег, бьют в лицо
запахи горячего хлеба, теплого навоза и холодной антоновки... Дорога вся в
мокром тумане.
Близка весна, вот-вот побегут ручьи по дорогам, и, увязая в грязи, люди
устремятся в поля.
47
Вера Васильевна еще утром сказала сыну:
- Ты сможешь сегодня вечером проводить меня в Козловку? Хочу навестить
Франков и вернуть книги.
Они уехали сразу после обеда. Павел Федорович согласился дать лошадь.
Дал, конечно, Орленка, мерин ни на что уже не годен. Петя запряг Орленка в
дрожки, Павел Федорович ходил по двору, с опаской посматривал, как бы
невестка не позвала Петю с собой, для Пети всегда есть работа, но Петя не
хотел ехать с матерью, не по нем целый вечер томиться и слушать, как
разговаривают разговоры, пусть за кучера едет Славушка, он любит поговорить,
особенно со взрослыми. "Кнут не забудь, - напомнил Петя брату, - только не
очень гони". Славушка подкатил к галерейке. Вера Васильевна вышла с
саквояжем, в нем книги, и с корзиночкой, в ней десятка два яиц, гонорар за
медицинские советы, с которыми обращались иногда к Вере Васильевне бабы.
Славушка аккуратно спустился к реке. Придерживая Орленка, слегка
расхомутил, въехал в воду, дал мерину напиться. Осторожно дернул вожжами,
чтоб Орленок не рванул, чтоб не обрызгать мать. Затянул хомут. Не так-то уж
хорошо, не так, как Петя. Поднялся в гору, шевельнул вожжами. Орленок,
напившись, затрусил, как в добрые старые времена.
Миновали Кукуевку. Далеко в поле кто-то пахал, пахать поздно уже,
перепахивал, должно быть, потравленную озимь, кто-нибудь из работников, сами
Пенечкины работали всегда у дороги, чтобы все видели, как Пенечкины трудятся
наравне со всеми. Орленок бодро трюхал. Слава обдумывал вопросы классовой
политики в Козловке, там недавно организовалась комсомольская ячейка, но не
находилось подходящего секретаря. Больше всех для этой роли подходила Катя
Журавлева, умная, серьезная и уже взрослая девушка, но у ее отца сад с
двадцатью яблонями и две коровы, что несовместимо с постом секретаря.
Проехали Черногрязку, где никак не удавалось создать ячейку, очень уж здесь
все были маловозрастные, все бы играть в бабки да в лапту. Сколько букварей
отправили в Черногрязку, все равно полно неграмотных, а в Козловке не только
Черепнин Владимир
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Корнев Павел
Шилова Юлия
Контровский Владимир