Чтение 65–й страницы книги ~Обретенное время~

глыба, сохранило свой склад, восхищавшие меня изгибы, -- оно было источено, как
антик, которым мы с радостью, даже если он испорчен, украшаем рабочий кабинет.
Правда, теперь оно принадлежало более древней эпохе, чем мне казалось раньше, --
не только потому, что вещество, в прошлом более яркое, зашершавело и
загрязнилось, но еще потому, что плутоватое, игривое выражение сменилось
невольным и неосознанным, выведенным болезнью, борьбой со смертью,
сопротивлением, тяготой жизни. Артерии, утратившие пластичность, придавали
некогда радостному лицу скульптурную жесткость. И хотя герцог не подозревал об
этом, сквозь его затылок, щеки и лоб проглядывало существо, остервенело
цепляющееся за каждую минуту, и, казалось, опрокинутое в трагическом шквале;
белые пряди его великолепных, поредевших косм хлестали своей пеной по
затопленному отрогу лица. Так одно приближение бури, когда всг вот-вот рухнет,
накладывает на скалы, что были доселе другого цвета, странные и причудливые
блики, -- я понял, что этот свинцово-серый одеревенелых и изношенных щек, серый
до белизны и волнистый торчащих прядей, слабый свет, еще отсвечивающий в
полуслепых глазах -- были не нереальными оттенками, -- напротив, слишком
реальными, только фантастичными и заимствованными в палитре, в черном свете --
неподражаемом по своей ужасной и пророческой черноте -- старости, близости
смерти.
Герцог зашел только на несколько минут, -- достаточно для того, чтобы я понял,
что Одетта, окруженная более молодыми поклонниками, несколько им пренебрегает.
Но вот что любопытно, он, некогда своими повадками театрального короля
выглядевший едва не нелепо, стал поистине величествен, как и его брат, сходство
с которым, сняв бутафорию, проявила старость. Столь же надменный некогда, как и
его брат, хотя по-иному, он разве что не исполнился почтительности, хотя
отличным образом. Он не скатился на ту же ступень, что и брат, с вежливостью
забывчивого больного раскланивавшийся с теми, кого он некогда презирал. Но он
был очень стар, и когда ему надо было уйти, пройти через дверь и спуститься по
лестнице, старость, как всг-таки самое жалостное состояние человека,
низвергающее его с вершин, как королей греческих трагедий, -- эта старость
вынудила его остановиться на крестном пути, которым становится увечная жизнь на
грани, провести рукой по влажному лбу, ощупать, ища глазами, путь, уходящий
из-под ног, потому что ему, кажется, нужна была опора для неуверенных шагов,
затуманенных глаз, словно бы он, сам того не ведая, кротко и нежно умолял
других, -- старость, более еще, чем величественным, сделала его молящим.
Он не мог обойтись без Одетты, не выползая в ее доме из кресла, из которого от
старости и подагры он поднимался с трудом, -- он позволял ей принимать друзей,
радовавшихся, что их представят герцогу, что они ему скажут что-нибудь, что он
расскажет им о старом обществе, о маркизе де Вильпаризи, о герцоге де Шартр.
Так в Сен-Жерменском предместье неприступные на первый взгляд положения герцога
и герцогини де Германт, барона де Шарлю потеряли былую несокрушимость, -- как и
все изменяющиеся вещи в этом мире, -- под воздействием внутреннего начала, о
котором сложно было раньше догадаться: у г-на де Шарлю любви к Чарли, сделавшей
его рабом Вердюренов, затем его расслабленности; у г-жи де Германт склонности к
новизне и искусству; у г-на де Германт исключительной любви, подобной тем, что с
ним уже случались в жизни, но которую слабость его возраста сделала более
властной, -- и слабости этой уже не противополагалось опровержение, светское
искупление строгостью салона герцогини, где герцог больше не появлялся, -- да
этот салон и не действовал уже почти. Так изменяется облик вещей этого мира, так
средоточие господства, кадастр судеб, устав положений и всг, что казалось
незыблемым, постоянно перестраивается, и глаза человека, прожившего довольно,
могут созерцать целокупные изменения там, где они, казалось, абсолютно
непредставимы.
Иногда, под взглядом старых картин свановского собрания "коллекционера",
довершавшем старомодный, устарелый характер этой сцены, с герцогом -- столь в
стиле "Реставрации" и этой кокоткой -- столь в стиле "Второй Империи", дама в
розовом, облаченная в гравившийся ему пеньюар, перебивала его болтовней, он
запинался и пронзал ее разъяренным взглядом. Может быть, он замечал, что она,
как и герцогиня, подчас говорит глупости; может быть, в старческой галлюцинации
он счел, что это была черта неуместного остроумия г-жи де Германт, прервавшей
его, и ему пригрезилось, что он во дворце Германтов, -- так лишенным свободы
хищникам кажется иногда, что они свободны еще, что они еще в африканских
пустынях. И резко закинув голову, своими круглыми желтыми глазками, с тем же,
что и у хищника, блеском, он сверлил ее долгими взглядами, которые некогда на
приеме у г-жи де Германт приводили меня в трепет, если она заговаривалась.
Подобным образом герцог смотрел с минуту на дерзкую даму в розовом. Но последняя
выказывала сопротивление и не отводила от него глаз, и по прошествии нескольких
мгновений, казавшихся гостям очень долгими, старый укрощенный хищник вспоминал,
что он не на свободе, не у герцогини в Сахаре за дверным половиком у входа, но у
г-жи де Форшвиль в клетке Зоологического Сада361, -- и втискивал голову в плечи,
по которым рассыпалась по-прежнему густая грива, о которой сложно было сказать,
светла ли она или бела, и заканчивал свой рассказ. Казалось, он не понял, что
г-жа де Форшвиль имела сказать, -- да в этом, впрочем, вообще не было большого
смысла. Он позволял ей принимать друзей за ужином с ним; из некой причуды,
унаследованной от былых увлечений, -- причуды, Одетту не удивлявшей, ибо она уже
привыкла к этому за время жизни со Сваном, -- причуды, трогательной для меня,
ибо она напоминала мне жизнь с Альбертиной, -- он требовал, чтобы приглашенные
уходили пораньше, чтобы он попрощался с Одеттой последним. Наверное, не стоит
говорить, что сразу же после его ухода она встречалась с другими. Но герцог не
подозревал о том, или предпочитал не выказывать подозрений: старческое зрение
слабеет, ухо становится туже, проницательность меркнет, и усталость тоже требует
для бдительности перерыва. И к определенному возрасту Юпитер неминуемо
превращается в персонажа Мольера -- даже не олимпийского любовника Алкмены, но
смешного Жеронта362. Впрочем, Одетта обманывала г-на де Германт, как и
заботилась о нем -- без обаяния, без благородства. Как и во всех других своих
ролях, она была посредственна в этой. Не то чтобы ее жизненные роли не были
прекрасны. Просто она не умела их играть.
И впоследствии всякий раз, если мне хотелось встретиться с ней, то у меня этого
не получалось, ибо г-н де Германт, потакая прихотям разом режима и ревности,
позволял ей только дневные празднества, притом еще, чтоб то были не балы. Она
откровенно созналась мне, что он держит ее в заточении, -- руководствуясь при
этом следующими соображениями. Основное заключалась в том, что она вообразила,
хотя я и написал-то к тому времени лишь несколько статей, а публиковал только
очерки, -- что я известный писатель; когда память наводила ее на мысль, что это
я бегал на аллею Акаций, чтобы увидеть ее прогулки, и позднее бывал у нее, она
простодушно восклицала: << Ах! если бы я только знала, что когда-нибудь он
станет великим писателем! >> И так как ей рассказал кто-то, что общество женщин
интересно для писателей по той причине, что, выслушивая любовные истории, они
как бы сверяются с источниками, -- чтобы вызвать у меня интерес, она снова
явилась мне в роли простой кокотки. Она рассказывала: << Представляете, как-то я
встретила мужчину, он влюбился в меня, и я его тоже полюбила без памяти. Мы были
на седьмом небе. Ему надо было уезжать в Америку, я должна была поехать вместе с
ним. Но накануне отъезда я решила, что будет куда лучше, если я не дам этом
любви умереть, а ведь она не могла бы всегда оставаться на этой точке. У нас был
последний вечер, когда он еще не знал, что я остаюсь, -- и это была безумная
ночь, я испытала с ним и бесконечное блаженство -- и отчаяние, что не увижу его
больше. Утром я пошла и отдала мой билет какому-то пассажиру, -- я его не знала.
Он, по крайней мере, хотел у меня его купить. Я ответила ему: "Нет, вы так
поможете мне, взяв у меня этот билет, что я не хочу денег" >>363. Затем
следовала другая история: << Как-то на Елисейских Полях г-н де Бреоте, которого
я и видела-то прежде только раз, принялся меня рассматривать с такой
настырностью, что я остановилась и спросила его, почему он себе позволяет
рассматривать меня подобным образом. Он мне ответил: "Я смотрю, какая смешная у
вас шляпа". И правда что. Это была шляпка с анютиными глазками, моды тех лет
были ужасны. Но я была разгневана, я ответила ему: "Я не позволяю вам говорить
со мной подобным образом". Тут начался дождь. Я ему сказала: "Я прощу вас, если
только у вас есть коляска". -- "Конечно, у меня есть коляска, и я с радостью вас
провожу". -- "Нет, я хочу вашу коляску, а не вас". Я поднялась в коляску, а он
ушел под дождем. Но вечером он пришел ко мне. У нас была безумная любовь два
года. Приходите как-нибудь ко мне на чай, я расскажу вам, как я познакомилась с
г-ном де Форшвиль364. По сути, -- продолжила она с грустью, -- я провела жизнь
затворницей, потому что испытывала сильные чувства только к мужчинам, которые
меня ужасно ревновали. Я не говорю о г-не де Форшвиль, -- по сути, он был
туповат, а я по-настоящему могла влюбиться только в умных мужчин. Но видите ли,
г-н Сван был так же ревнив, как ревнив наш герцог; ради последнего я отказываюсь
от всего, потому что я знаю, что дома он несчастен. Ради Свана же я так
поступала, потому что я его любила безумно, и я понимала, что лучше уж
пожертвовать танцами, и светом, и всем остальным, чтобы это доставило
удовольствие или хотя бы уберегло от волнения того, кто меня любит. Бедный
Шарль, он был так умен, так пленителен, он был как раз мужчина в моем вкусе >>.
Это, может быть, было правдой. Было время, когда Сван ей нравился, как раз
тогда, когда она "в его вкусе" не была. По правде говоря, женщиной "в его вкусе"
даже позднее она так и не стала. И однако он так сильно, так мучительно ее
любил. Позже его удивляло это противоречие. Но оно не должно удивлять нас, мы
должны помнить, сколь велика в жизни мужчин пропорция мучений из-за женщин "не в
их вкусе". Это объяснимо, наверное, многими причинами; во-первых, именно потому,
что они не "в нашем вкусе", мы на первых порах позволяем, не любя, любить себя,
и потворствуем этим привычке, которая не возникла бы с женщиной "в нашем вкусе",
ибо последняя, чувствуя, что ее хотят, упиралась бы, давала согласие только на
редкие встречи, и не водворилась бы во всех часах нашей жизни, связав нас позже,
когда любовь придет и женщина "не в нашем вкусе" станет нам вдруг необходима --
из-за ссоры, путешествия, когда нас оставят без вестей -- не одной нитью, но
тысячью. К тому же, эта привычка сентиментальна, потому что в ее основе нет
чрезмерного физического желания, и если любовь возникнет, мозг работает много
сильнее, у нас выходит не потребность, но роман. Мы не доверяем женщинам "не в
нашем вкусе", мы позволяем им любить нас, и если мы их и сами полюбим потом, мы
любим их в сто раз сильнее прочих, даже не испытав с ними удовлетворения
исполненного желания. По этим, да и многим другим причинам тот факт, что самые
сильные страдания приносят нам женщины "не в нашем вкусе", объясняется не только
насмешкой судьбы, приносящей нам счастье исключительно в менее всего симпатичном