Чтение 65–й страницы книги ~Московский полет~

кинематографисты устроили первый в СССР бунт гласности, свергли Кулиджанова
и всех других руководителей своего Союза, назначенных Кремлем, и выбрали в
руководство киношников моего поколения, в том числе -- Андрея Смирнова. И
теперь я третий час сидел в его приемной и курил в коридоре, вспоминая наши
выпивки в Болшево, разговоры о советской власти и многое другое, о чем я не
мог сказать этим двум секретаршам и референту.

Правда, в начале третьего часа я углядел на столе у референта
телефонную книгу Москвы и выпросил ее на несколько минут. Книга была
прошлогодняя, но ни Муравиной

343

А.П., то есть Ани, ни Муравиной В.А.--Аниноймамы--в ней не значилось. И
вообще, среди двадцати шести Мура-виных не было ни одной, проживающей по
Второй Кабельной, 28: Я вздохнул. Анина мама либо умерла, либо переехала в
квартиру без телефона. Причем первое, к сожалению, было более вероятно...

-- Я думаю, вы зря ждете, -- сказала мне секретарша Смирнова, поглядев
на часы. -- Андрей Сергеевич заказал машину, у него через пять минут съемка
на "Мосфильме". -- А кто у него в кабинете? -- Секретари Союза. --Кто
именно?

-- Виктор Мережко, Вадим Абдрашитов, Сергей Соловьев, Эдуард Акопов, --
перечислила она моих давних приятелей.

Я отложил телефонную книгу, достал из кармана блокнот и написал:

"Андрей, я тут сижу в приемной уже три часа! В.Плоткин". Сложив записку
вчетверо, я протянул ее секретарше:

-- Пожалуйста, отнесите ему.

Она с сомнением взяла записку. И только тот факт, что я упорно просидел
тут три часа и, следовательно) не уйду, пока она не передаст записку,-- это,
я думаю, заставило ее нырнуть за высокую дубовую дверь, в кабинет Андрея. А
через полминуты она уже широко открыла эту дверь и сказала мне с порога:

-- Пожалуйста! Заходите.

Я поднял чемодан и вошел в кабинет. Теперь, когда я внес этот чемодан в
кабинет Андрея, я уже мог не бояться КГБ.

Новые секретари Союза кинематографистов -- те с кем я когда-то учился
во ВГИКе пьянствовал в Болшево или без копейки денег шлялся по коридорам
киностудий, -- сидели тут за низким столиком и пили кофе. Мы обнялись.
Андрей облапил меня с высоты своего роста и уколол бородой. На нем были
застиранные джинсы и линялая майка.

-- Садись, -- сказал он. -- Кофе будешь пить?

344

Московский полет

Я молча сдвинул со столика их пустые кофейные чашки, поставил на этот
столик свой чемодан и стал открывать замки.

-- Старик, мы тут не пьем! -- испуганно сказал Смирнов, полагая, что я
сейчас выставлю я на стол бутылки водки или виски.

Я открыл чемодан. В нем лежали алюминиевые коробки с наклейками "Зима
бесконечна".

-- Фью-фить! -- присвистнул кто-то из них, секретарей Союза. -- Ни фуя
себе! А мы тут гадали, что послать на Каннский фестиваль!

Конечно, в предыдущей главе я сделал большую ошибку. По всем законам
драматургии, которым обучали нас в киноинституте, я не имею права обрывать в
середине книги интригу со спасением фильма. Я обязан тянуть эту линию до
конца романа, пройти со своим чемоданом через цепь смертельных приключений и
только в последней главе выскользнуть из гэбэшной облавы и -- полуживой и
истекающий кровью -- внести этот чемодан в кабинет Смирнова. А затем --
хэппи-энд: Каннский кинофестиваль и прочая счастливая мура в духе
голливудских сюжетов.

Думаю, что, когда эта рукопись попадет к издателю, обязательно найдется
редактор, который посоветует мне "поработать ^ад книгой именно в таком
направлении". Но я заранее даю слово и себе, и читателю немедленно послать
этого редактора по широко известному в России адресу. Во-первых, потому, что
во время моей поездки в Россию жизнь выдумала сюжеты куда интересней и
талантливей, чем я мог бы их выдумать даже на берегу океана в Малибу. А
во-вторых, мне кажется, читатель уже заметил, что эта книга совсем не про
то, как я спасал в России чемодан со своим фильмом. Да, месяц назад, в
Америке, я решился на эту поездку действительно ради того, чтобы отыскать
мой старый фильм

345

и с его помощью попасть на какой-нибудь фестиваль, как Аскольдов с его
"Комиссаром", и оседлать судьбу. Но здесь, в России, что-то другое, более
важное случилось со мной неожиданно и без всяких усилий с моей стороны. И я
уже знал, что это. Я нашел здесь -- себя. Я понимаю, что это звучит
патетично, но это -- так. Старый и закомплексованный эмигрант с Вашингтон
Хайте, выбитый с беговой дорожки семейным и литературным банкротством,
вдохнул запах родного стойла и снова забил копытом, как молодой конь. И уже
не Каннский фестиваль и не Пулитцеровская премия стали жизненно важными, а
что-то совсем другое...

-- Вадим, как я рад тебя видеть, елки-палки! -- хлопнул меня по плечам
Витя Мережко, все не веря тому, что мы снова увиделись в этой жизни.

Одиннадцать лет назад, после приказа Павлаша, выбросившего меня из
кино, я пришел к Вите в его московскую квартиру, которую он купил на гонорар
от своего пятого успешного фильма, и ему первому сказал, что собираюсь в
эмиграцию. Помню, как Витя почернел лицом. "Старик, не делай этого -- ты там
не выживешь! Ведь тут твоя родина, у нас!". "Витя, -- ответил я. -- В том-то
все и дело, что вот уже сорок лет моя родина -- у вас! А я хочу, чтобы моя
родина была у меня. Или хотя бы у моих детей...". Он налил водку в стаканы,
и мы выпили с ним под борщ, который сварила его жена Марина, но при этом он
пил с таким лицом, словно только что сам, своими руками опустил меня в гроб.

А теперь, через одиннадцать лет, я стоял перед ним в кабинете Андрея
Смирнова, и он все хлопал меня по спине и плечам, проверяя, не призрак ли я
и действительно ли я выжил там, восстал из гроба.

-- Е- мое, Вадим, как я рад тебя видеть! Поехали со мной! -- Витя, у
меня дела. Мне нужно заехать к Семену... --Да перестань! Я тебя не отпущу!
Ты что! Я тебя сто лет не видел!

-- Ну хорошо, подожди, я хотя бы позвоню Ельцину и Гдляну!

346

Московский полет

Я позвонил Ельцину (десятый раз за это утро), но его телефон упорно не
отвечал. Зато когда я набрал телефон Гдляна, там сразу сняли трубку, и голос
Гдляна сказал коротко и глухо:

-- Да, я вас помню. Приезжайте в пять в следственную часть Прокуратуры.
Благовещенский переулок, 10. Я или Иванов вас встретим.

-- Все? -- нетерпеливо сказал Виктор, когда я положил трубку. -- Значит
так, старичок! Сейчас мы подскочим на съемку. Ты знаешь, что я веду
"Кинопанораму"? Это самое популярное теле-шоу в стране! Заодно я возьму у
тебя интервью, а потом мы поедем ко мне обедать! Марина просто обалдеет! А
Машка,.ты помнишь дочку мою Машу? --Я ее купал, когда вы жили в Теплом
Стане. -- Боже мой! Ну, конечно! Ты приехал к нам на ту жуткую квартиру,
когда Машка родилась и мы ее купали первый раз в ее жизни!

-- Это было зимой. У вас не было телефона, а тебе нужно было звонить на
студию. И мы с тобой пошли звонить, но во всем районе было только два
телефона-автомата, и оба были разбиты...

-- Ты знаешь, что моей Машке уже шестнадцать лет? Мы вышли из Союза
кинематографистов, сели в новенькую белую Витину "Самару", и я тут же
заметил, что здесь, как и в машине Семена, нет зеркальца заднего обзора.
Зато сзади, под стеклом лежит милицейский жезл. -- Витя, -- сказал я. --
Сколько у тебя фильмов? -- Тридцать шесть. А что? -- А сколько театров
играют твои пьесы? -- Не знаю, честное слово! -- Ну, примерно? -- Ну,
двести. Или больше. А что? -- И ты не можешь приклеить себе зеркало заднего
обзора? -- Ах, вот ты о чем! А этот жезл ты видишь? Я должен выдавать себя
за милиционера, чтобы у меня вообще эту машину не украли! А "дворники"?
Каждый раз, когда уходишь от

347

машины, нужно снимать "дворники" и прятать. Иначе уведут в минуту! В
стране воровство и преступность -- жуткие! И вообще, Вадя, ты видишь, что вы
натворили нам своей революцией?

Я посмотрел на него. Он безмятежно улыбался -- это была шутка, типичная
для русско-еврейских приятелей: мы, евреи, сделали им революцию! Но хотя мы
с Витей были не просто приятели, а делили когда-то последний рубль, мне эта
шутка не понравилась. Может быть, за эти годы я отвык от русских приятелей?

-- Витя, -- сказал я, когда он притормозил перед манифестацией крымских
татар на площади Маяковского. Татары, которых Сталин, как и месхов, в 1944
году выселил из Крыма в узбекскую пустыню, перегородили тут улицу Горького
плакатами: "Прекратите сталинский геноцид". "Верните нам нашу землю!". --
Витя, -- сказал я, взявшись за дверную ручку. -- Я, пожалуй, пойду. Мне вот
сюда, в "Комету".

-- Да потом, успеешь! -- воскликнул Виктор. -- Мы же одиннадцать лет не
виделись! Ну, хоть по стопарю мы должны выпить?

Против этого довода мне нечего было возразить. "Стопарь" -- это в
России святое. Хотя издательство "Комета", в котором работала Аня, было
совсем рядом -- за башней гостиницы "Пекин". Только вчера, в самолете, я
клялся себе, что ринусь в эту "Комету", едва приеду в Москву. Но как легко,
как быстро мы умеем находить предлог изменить своим клятвам и слинять от
долга даже перед самим собой!. За стопарь водки...

"Самара" медленно ехала сквозь толпу татар-манифестантов.

А я, повернувшись, все смотрел на длинное желтое здание "Кометы" -- до
тех пор, пока его не перекрыл цветочный ларек и Концертный зал. Тут толпа
манифестантов кончилась, Витя дал газ, и машина рванула вниз по Горького. Но
почти тут же затормозила -- на Пушкинской.