опасным. Впрочем, что добавил бы прощальный звонок к прежним знаниям о
Наташе порученца Валентина Сергеевича!
возможно, дело с маркизетовой блузкой, срочно заказанной ей инженершей с
"Калибра", приятельницей Муравлевой (Данилов видел начало Наташиной
работы), двигалось неважно. Голос у Наташи был усталый.
заикаясь, - наступила минута, о которой я предупреждал. Спасибо за все. И
больше - ни слова.
к фортепьяно, стал играть. Что он играл, он и сам не понимал. Руки его
двигались как бы сами собой, музыка была стоном Данилова, отчаянием его и
болью.
бумаги, провел рукой по крышке фортепьяно, словно бы погладил его.
Прикосновение его было легким, отлетающим, ничто уже не связывало Данилова
со старым инструментом, инструмент потерял звук. Данилов надел пальто и
шапку, проверил, не включены ли где в квартире электрические приборы, не
горит ли, случаем, газ, погасил во всех помещениях свет и, не спеша
заперев дверь, вызвал лифт.
сыро. Снег к ночи опять растаял. Наконец троллейбус подошел. Автомат был в
нем новой системы, Данилов опустил пятак, подергал металлическую ручку,
билет не выскочил. Данилов обернулся в сторону единственного пассажира,
нетрезвого, видимо задумчивого в своей нетрезвости, сказал виновато, но
вместе с тем с осуждением технического новшества:
случайный, не Ростовцев, мрачный человек, пивший, наверное, с горя или по
привычке.
пору магазина "Океан" проплывали справа. Вспомнился Данилову виолончелист
Туруканов, испуганный явлением большого галстука, вспомнились две барышни,
чьи жизни из-за легкомыслия его, Данилова, могли оказаться теперь
разбитыми, вспомнился водопроводчик Коля, дышавший паровозным дымом,
вспомнился Кудасов, иссушивший себя сомнениями в высоких грезах. Да мало
ли что вспомнилось теперь Данилову. Скольких дел он не закончил, в
скольких судьбах должен был - и обещал себе - принять участие. А вот не
принял, не успел. Все спешил, летел куда-то или несся по волнам.
альтом, скорее всего, останется среди нераскрытых дел и в отчетную пору
будет тяготить пятьдесят восьмое отделение милиции. Впрочем, Данилов
несколько обрадовался. Теперь как будто бы не музыка, не Наташа, не
желание жить и быть самим собой вынуждали его приложить усилия, чтобы
уцелеть и вернуться, а именно обязательные мелочи приобретали для него
чрезвычайное значение. Надо их доделать-то! Вот Данилов и обрадовался.
Понимал - и при всем своем легкомыслии, - что нынче особое путешествие, не
похожее на прежние, и все же легонько тешил душу. До тех пор, пока
троллейбус не одолел Крестовский мост.
остановки. Мне бы теперь размышлять о высших смыслах". Но тут же Данилова
пронзило соображение, - впрочем, оно не могло быть новым для него - о том,
что сейчас за ним наблюдают, все видят. А главное - им ясны все его мысли,
все его порывы, все моментальные и неуловимые даже для самого Данилова
движения его души. Как унизительно было ощущать это. Мука-то какая! Даже
если бы он теперь волевым усилием заставил себя пребывать в некоем
спокойствии, то и это его нравственное напряжение было бы, естественно,
понято и проанализировано. Тут Данилов несколько хитрил. Или полагал, что
хитрит. Он-то считал (правда, не без определенных опасений), что все
сложности его натуры, ход его мыслей и чувств вряд ли до конца поняты и
самыми чувствительными аппаратами.
известны благодаря их словесному выражению. Но слово, притом скованное
привычками языка, примитивно и бедно, оно передает лишь часть мысли,
иногда и не самую существенную, а само движение мысли, ее жизнь, ее
трепет, и вовсе не передает.
альтиста Данилова, - без всяких сомнений.
музыкальных фраз или коротких звуков. Вышло все само собой. Потребность
привела к этому. Отчасти озорство. Поначалу его мысленный музыкальный язык
был простым. Данилов взял Девятую симфонию Бетховена - в ту пору он очень
увлекался Бетховеном - и из ее звуков и выражений составил для себя как бы
словарь. Сам термин "словарь" его, естественно, не устраивал, и Данилов
заменил этот термин звуками, причем произнесение их доверил гобою.
Некоторое время Данилову хватало звукового запаса Девятой симфонии. Но
потом пошли в дело фортепьянные концерты Чайковского и "Пиковая дама",
Четвертая симфония Брамса, отдельные фразы итальянцев, Вагнера, Малера,
Хиндемита, Шенберга, не забыты были Стравинский с Прокофьевым (в
особенности его "Огненный ангел") и Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Данилов
даже стал себе много позволять. С удовольствием, но и с разбором, как
некий гурман, распоряжался он чужими звуками. Частушечные темы Щедрина
использовал для передачи хозяйственных наблюдений. Достижениями биг-бита
прикрывал сентиментальные чувства по поводу утраты Альбани. Нидерландские
акапелльные хоры эпохи Возрождения сгодились для скрытых угроз Данилова
превратностям судьбы. Потом Данилов и сам, увлекшись, принялся создавать
звуки и фразы, выражающие его состояние. Чаще всего он думал в суете и
спешке, мысли его были скорые, энергичные и как бы рваные, музыкальные
средства использовались тут самые скупые, рациональные, было не до
украшательств, не до разработок темы, не до ее оркестровки. Увлекшись
самим процессом выражения своих мыслей и чувств, Данилов обратился и к
другим музыкальным школам с их особыми законами и сладостями -
негритянской, индийской и дальневосточной. И стали звучать в нем маракасы,
ситары, рабобы, сямисэны, кото, бамбуковые флейты - сякухати. Для
построения целых, пусть и моментальных, фраз хороши были и семиступенный
диатонический индийский звукоряд и пятиступенные японские лады - миякабуси
и инакабуси. Очень часто Данилов самым причудливым образом смешивал
европейские звуки с восточными, и нибелунговским медным в нем вторила
застенчивая флейта сякухати, из-за спешки мысли Данилова не допускавшая,
правда, привычных для нее мелизматических украшений и опевания ступеней.
Реже других инструментов Данилов использовал альт. Когда же случались
минуты покоя - покоя чисто физического, покоя чувств и мыслей не было, -
соображения Данилова принимали более или менее правильную форму, фразы
повторялись им в разных вариациях, иногда - в радости - с удовольствием,
как некое мечтание, иногда в отчаянии и нервно, фуги с их полифонией
рождались тогда в Данилове, бывало, что и сонаты. А в общем, музыка была
своеобразная, возможно, что и странная, во всяком случае искренняя, именно
искренняя. Кабы ее записать и исполнить ради опыта. Но где уж тут
записывать... Так или иначе внутренняя музыка увлекла Данилова, он привык
к новому языку, главным для него было творение новых звукосочетаний, порой
и мелодий. Музыкальная система Данилова, теперь уже его собственная,
усложнялась, импровизации его были неожиданные и упоительные, а что
касается его предполагаемых исследователей, то для них, считал Данилов,
эта его внутренняя музыка могла оказаться и загадкой. Впрочем, теперь ему
предстояло проверить, так ли это...
на задумчивого пассажира, будто тот мог его сейчас ободрить или даже
удержать. Пассажир не поднял головы. "А не проедет ли он свою остановку?"
- обеспокоился Данилов.
увезут в парк?
мне не надо. А ты сойдешь, и все равно тебя увезут в парк... А там
люстры...
Больничного переулка показывали без двадцати четырех час. По соседней,
Второй Мещанской, ныне Гиляровского, прогремел по металлу трамвай, видимо,
отправился на отдых в Ростокино. "Неужели этот пьяный мужчина, - с тоской
подумал Данилов, - последний человек, которого я видел?.." Оставалось
девять минут его земного существования, дом номер шестьдесят семь стоял в
ста метрах от Данилова.
девятый, был трехэтажный, с высоким проемом въезда во двор в левой своей
части. В этом проеме метрах в семи от уличного тротуара и находилась дверь
для Данилова. Когда-то и с левой стороны к шестьдесят седьмому примыкал
дом, дверь в проеме пускала жильцов на крутую лестницу, она вела на второй
этаж и чердак. Лет пятнадцать назад старый дом сломали, на его месте
поставили табачный и квасной киоски, а чуть подальше устроили
баскетбольную площадку, правда, теперь стойки для корзин были покорежены,
кольца погнуты и посреди площадки утвердился стол для любителей домино и
серьезного напитка. Дверь же в сломанный дом осталась, ее не заделали, и,