приносящий всегдашнее ощущение возвращенной молодости. Он не любил своей
хромоты и старости, мыслей о ней - не любил тоже. Впрочем, о последнем
влюбленная молодая жена помогала ему забыть. Он втайне не любил и пиров,
поскольку никогда не пил ничего, кроме воды, а потому с небрежением взирал
на хмельных соратников своих. Но стремительный конский бег - любил и в
седле молодел душою и телом. И лучшие, самые значительные победы свои
совершал стремительными и внезапными рейдами конницы, равно
пригождающимися в борьбе с тяжелыми немецкими рыцарями и с татарскою
легкоконною лавой. Он даже никогда не осаждал подолгу и не захватывал в
упрямых многодневных штурмах вражеских городов. Он громил, разорял и
уходил и стремительно являлся вновь, пока и города, и княжества сами не
падали к его ногам, то отдаваясь в лено, то принимая его воевод и сыновей
на столы. Он с юности научился заключать выгодные союзы с владелицами
лишенных мужского потомства уделов (первая жена принесла ему Витебское
княжество), и сыновей ему надобилось много. Для того же самого - захвата
уделов, упрочения власти. И потому еще, что она рожала сыновей, Ульяна
была хорошею женой.
дяде Василию. А Иван Иваныч... Ржева - это верховья Волги, это путь по
Селигеру к Новгороду, это граница Твери. Это постоянная угроза Волоку
Ламскому и дорога на Можай, который ему в тот раз, при Симеоне, не удалось
захватить. (Не удалось, ибо поспешил. Пошел к Можаю, не взявши Ржевы и не
укрепив ее за собой!)
Ольгерд не переставал думать, поворачивая так и эдак, и уже понял, вешая
на грудь серебряное княжеское украшение, что конницу надо двинуть отсюда
сразу же после пира, в ночь, дабы немецкие соглядатаи не усмотрели числа
уводимых дружин, а грамоту Андрею отослать тотчас, еще до пира.
Вспомогательные отряды он будет забирать дорогою, не задерживаясь. (И на
брянский стол посадит второго сына, Дмитрия!) Ольгерд поглядел в
серебряное зеркало и усмехнулся своему отражению. Это даже и хорошо, что
русичи немирны друг с другом! Иначе ему трудно было бы, опираясь на уже
завоеванную Русь, подчинять себе прочие русские княжества, как он это
делает теперь!
конских копыт, уже стремилась дорога, и ветер новых сражений овеивал ему
лицо.
останавливаясь на пороге.
бежал, и постоянно играл со смертью. Он сам никогда не совершал ничего
подобного. Хотя и не был труслив. Зато захватывает удел за уделом и стоит
сейчас, по сути дела, во главе всей Литвы.
перечислил все, что должен был захватить, присоединив к Литве: ныне Ржеву
и Брянск, следом - верховские княжества и Можай, затем - Смоленск и Киев,
затем - Галич и ту часть Волыни, что сейчас в польских руках, затем Псков
и Новгород, затем Тверь и наконец Москву. Рязань и Суздаль тогда сами
попадут к нему в руки. И после всего - Орда. Или раньше Орда? И хватит ли
на все это сил, лет, времени жизни? И какую веру придется тогда принять?
вопрос. Тут был и вечный спор с сыном Дмитрием-старшим, убежденным
христианином, которого он нынче прочит на брянский стол.
появлению новых литовских мучеников, и больше он подобных попыток не
повторял. Ульяна, как и Мария, его первая жена, свободно молится в церкви,
имеет своего попа, строит храмы, жертвует на виленскую православную
церковь... Католиков он не утесняет тоже. Две чуждые веры всегда
безопаснее, чем одна. Верил ли он сам? Когда-то он попросту смеялся над
верою, теперь мог бы сказать, пожалуй, что не знает. Вера живет традицией,
обрядом, нерушимым преданием старины. Смена веры болезненна всегда и
порождает во многих зачастую полное безверие. Ольгерд был человеком своего
времени и верил в себя самого больше, чем в отвлеченного бога, будь то
Перкунас или Христос. То была его беда и судьба. Будущего Ольгерд, увы, не
провидел, как и все смертные.
поспешить со своим ставленником на митрополичий престол. Роман, полагал
он, очень хороший противник Алексию. И теперь, под тяжестью литовского
серебра, цареградские уклончивые весы склонились, кажется, в его сторону.
Нет, и Алексий ему уже не страшен!
конских копыт. Где решает меч, там не перевесит уже ни сила креста, о
которой постоянно толкует Ульяна, и никакие поповские бредни!
Никита едва вырвался, и то под конец работ, по слезной просьбе Услюма
помочь тому с уборкою урожая.
осыпалась. Никита прихватил Матвея Дыхно и еще двоих своих ратных, и
мужики впятером, не разгибаясь, за трои д°н сжали хлеб, поставили в бабки
и обмолотили бы, но пошли затяжные дожди и помощников пришлось отпустить.
Никита с Услюмом принялись налаживать овин.
Никита. (Услюм ныне распахал по выжженному новую росчисть.) - Да тут и
допрежь тебя без холопов дел было не своротить нипочем!
животом, виновато поглядывая на сердитого деверя, делала, что только могла
делать баба в тягостях, которой вот-вот родить. (<И дите-то не смог путем
заделать, чтоб не под урожай с родинами-то!> - сердился Никита на брата.)
корья, старых пней, сучьев. Дождь то проходил, то зачинал вновь. Возили с
поля мокрые снопы. Услюм с телеги подавал их деревянными долгими тройнями
Никите, а тот, кашляя и отфыркивая острую труху, тесно усаживал снопы
стоймя на жерди в овине. Над первым рядом набивали второй, колосьями вниз,
и так - до самого верху. Влезло шесть сот снопов. Когда затапливали, опять
чуть было с отвычки не учудили, не подожгли хлеб, но, присыпав огонь
дерниной, кое-как наконец справились. Густой горячий дым наполнил овин,
начал выбиваться из-под куриц кровли. Ночью братья попеременки не спали,
караулили огонь, сидели в яме, вздрагивая, словно задремавшие куры.
где расчистили место под ток, набивали овин снова и снова жгли старые
корневища, сами заодно с хлебом коптясь в горячем едком дыму.
загодя сметанную скирду оставили на поле до снегов.
сидя на крыльце с расставленными коленями, на которые был уложен огромный
живот, неутомимо вязала лук в долгие плети, чтобы повесить потом в избе
рядом с печью. Капусту свалили в погреб, и Никита порою дивил сам себе:
порешивши бросить все это, он нынче работал так, как никогда допрежь, и
ведь не свое уже, братнино! Видно, заговорила на возрасте отцова кровь.
спроворенное Услюмовой бабой. Услюм сказывал про свои нелады с пчелами:
как его всего на роевне обсел медведем пчелиный рой, как в другой раз рой
улетел в лес, на чужую заимку, и там сметался в дупло, и потом они долго
спорили с соседом, чьими теперь считать пчел. Услюм завел пасеку
только-только, многого еще не умел, и ему все было внове. Пчелы роились у
него в нескольких бортных деревьях, в лесу, а отсаживались им в нарочито
поставленные на росчисти дуплянки с узенькими летками для пчел. Одну
дуплянку брат даже вырубил в виде смешного толстого уродца-лесовика с
густою бородою, и пчелы выныривали у него из-под кромки усов. Дуплянки
были пока еще новым изобретением, еще далеко не всем нравились, и Услюм
гордился, что сразу начинает с них, а не со сбора дикого меда по бортям,
как повелось исстари...
Услюм, изредка протягивая руку, отламывали кусок, начинали жевать,
сплевывая воск, а подчас и случайную пчелу, попавшую в рот вместе с сотом.
Трещала лучина. Сопел малыш в зыбке. Услюмова баба, пристроясь с прялкою
на лавке близ светца, смешная со своим выпяченным животом, пряла шерсть.
Накрапывал теперь уже нестрашный дождь, вздыхали коровы в хлеву, изредка
глухо топали по бревенчатому настилу конюшни его и Услюмов кованые кони. И
было тихо, так тихо, словно бы и невзаправдошно, как никогда не бывает
тихо в городе. Тихо и мирно. И Никита, прожевывая мед, мгновеньями вдруг
остро чувствует, понимает своего брата. И только уж чтобы как-то помочь не
помочь, а хоть показать, что он старший в роде, предлагает:
кажный год, и никаких тебе боле даней-выходов, ни корма с тебя, ни
повозного, живи сам себе великим боярином!
светлой смешною бородкою уже крепко легла печать всегдашней крестьянской
озабоченности. Он отдыхает. Хлеб спасен с братнею помочью, и, значит,
спасен год, а вдругорядь он станет умнее и не затянет так со жнитвом,
наймует баб, обернется как-нито, а там - на новой росчисти хлеб родит
хорошо - выйдет в статочные хозяева, и мед... С медом много можно
совершить, коли с умом! А пчелы есть, стало, и гречиха родит добрая... А
княжеский бортник - он уж в себе не волен. Пчелы хошь и погибнут, а мед
давай! Стало, все брось и броди по лесу хошь за сколь ден пути! Хошь в
заокские леса подавайся, а разыщи борти, достань, да принеси, да чтоб был
чистый да белый! И тут уж свое хозяйство хошь и порушь в ину пору!
Бортники тоже... Медом, конечно, живут...
Корнев Павел
Березин Федор
Никитин Юрий
Свержин Владимир
Афанасьев Роман
Пехов Алексей