Об этом я еще где-то разговор слышал, но ведь Алеша отбил у вас невесту, я
ведь это знаю, а вы, как какой-нибудь Шиллер, за них же распинаетесь, им же
прислуживаете и чуть ли у них не на побегушках... Вы уж извините меня, мой
милый, но ведь это какая-то гаденькая игра в великодушные чувства... Как
это вам не надоест, в самом деле! Даже стыдно. Я бы, кажется, на вашем
месте умер с досады; а главное: стыдно, стыдно!
вскричал я вне себя от злости.
и хочу вашего счастья. Одним словом, я хочу уладить все дело. Но оставим на
время все дело, а вы меня дослушайте до конца, постарайтесь не горячиться,
хоть две какие-нибудь минутки. Ну, как вы думаете, что если б вам жениться?
Видите, я ведь теперь совершенно говорю о постороннем; что ж вы на меня с
таким удивлением смотрите?
с удивлением.
сказали, если б вам кто-нибудь из друзей ваших, желающий вам
основательного, истинного счастья, не эфемерного какого-нибудь, предложил
девушку, молоденькую, хорошенькую, но... уже кое-что испытавшую; я говорю
аллегорически, но вы меня понимаете, ну, вроде Натальи Николаевны,
разумеется, с приличным вознаграждением... (Заметьте, я говорю о
постороннем, а не о нашем деле); ну, что бы вы сказали?
выдержать. Он производил на меня впечатление какого-то гада, какого-то
огромного паука, которого мне ужасно хотелось раздавить. Он наслаждался
своими насмешками надо мною; он играл со мной, как кошка с мышью,
предполагая, что я весь в его власти. Мне казалось (и я понимал это), что
он находил какое-то удовольствие, какое-то, может быть, даже сладострастие
в своей низости и в этом нахальстве, в этом цинизме, с которым он срывал,
наконец, передо мной свою маску. Он хотел насладиться моим удивлением, моим
ужасом. Он меня искренно презирал и смеялся надо мною.
чему-нибудь клонится; но я был в таком положении, что во что бы то ни стало
должен был его дослушать. Это было в интересах Наташи, и я должен был
решиться на все и все перенести, потому что в эту минуту, может быть,
решалось все дело. Но как можно было слушать эти цинические, подлые выходки
на ее счет, как можно было это переносить хладнокровно? А он, вдобавок к
тому, сам очень хорошо понимал, что я не могу его не выслушать, и это еще
усугубляло обиду. "Впрочем, он ведь сам нуждается во мне", - подумал я и
стал отвечать ему резко и бранчиво. Он понял это.
нам с вами эдак продолжать нельзя, а потому лучше уговоримся. Я, видите ли,
намерен был вам кое-что высказать, ну, а вы уж должны быть так любезны,
чтобы согласиться выслушать, что бы я ни сказал. Я желаю говорить, как хочу
и как мне нравится, да по-настоящему так и надо. Ну, так как же, молодой
мой друг, будете вы терпеливы?
едкою насмешкою, как будто сам вызывал меня на самый резкий протест. Но он
понял, что я уже согласился не уходить, и продолжал:
наружность, не правда ли? Ведь вы от меня, в самой сущности дела, ничего
другого и не ожидали, как бы я ни говорил с вами: с раздушенною ли
вежливостью, или как теперь; следовательно, смысл все-таки был бы тот же,
как и теперь. Вы меня презираете, не правда ли? Видите ли, сколько во мне
этой милой простоты, откровенности, этой bonhomie15. Я вам во всем
признаюсь, даже в моих детских капризах. Да, mon cher16, да, побольше
bonhomie и с вашей стороны, и мы сладимся, сговоримся совершенно и,
наконец, поймем друг друга окончательно. А на меня не дивитесь: мне до
того, наконец, надоели все эти невинности, все эти Алешины пасторали, вся
эта шиллеровщина, все эти возвышенности в этой проклятой связи с этой
Наташей (впрочем, очень миленькой девочкой), что я, так сказать, поневоле
рад случаю над всем этим погримасничать. Ну, случай и вышел. К тому же я и
хотел перед вами излить мою душу. Ха, ха, ха!
----
полишинеля; эти неожиданные откровенности...
ха, ха! Я кучу, мой друг, я кучу, я рад и доволен, ну, а вы, мой поэт,
должны уж оказать мне всевозможное снисхождение. Но давайте-ка лучше пить,
- решил он, совершенно довольный собою и подливая в бокал. - Вот что, друг
мой, уж один тот глупый вечер, помните, у Наташи, доконал меня
окончательно. Правда, сама она была очень мила, но я вышел оттуда с ужасной
злобой и не хочу этого забыть. Ни забыть, ни скрывать. Конечно, будет и
наше время и даже быстро приближается, но теперь мы это оставим. А между
прочим, я хотел объяснить вам, что у меня именно есть черта в характере,
которую вы еще не знали, - это ненависть ко всем этим пошлым, ничего не
стоящим наивностям и пасторалям, и одно из самых пикантных для меня
наслаждений всегда было прикинуться сначала самому на этот лад, войти в
этот тон, обласкать, ободрить какого-нибудь вечно юного Шиллера и потом
вдруг сразу огорошить его; вдруг поднять перед ним маску и из восторженного
лица сделать ему гримасу, показать ему язык именно в ту минуту, когда он
менее всего ожидает этого сюрприза. Что? Вы этого не понимаете, вам это
кажется гадким, нелепым, неблагородным, может быть, так ли?
я откровенен, но уж таков мой характер. Впрочем, мне хочется рассказать
кой-какие черты из моей жизни. Вы меня поймете лучше, и это будет очень
любопытно. Да, я действительно, может быть, сегодня похож на полишинеля; а
ведь полишинель откровенен, не правда ли?
поговорим по-дружески, искренно, знаете, эдак за бокалом вина, как добрые
приятели. Вы думаете, я пьян: ничего, это лучше. Ха, ха, ха! Право, эти
дружеские сходки всегда так долго потом памятны, с таким наслаждением об
них вспоминается. Вы недобрый человек, Иван Петрович. Сентиментальности в
вас нет, чувствительности. Ну, что вам часик для такого друга, как я? К
тому же ведь это тоже касается к делу... Ну, как этого не понять? А еще
литератор; да вы бы должны были случай благословлять. Ведь вы можете с меня
тип писать, ха, ха, ха! Боже, как я мило откровенен сегодня!
выражение. Ему, очевидно, хотелось язвить, колоть, кусать, насмехаться.
"Это отчасти и лучше, что он пьян, - подумал я, - пьяный всегда
разболтает". Но он был себе на уме.
сейчас одно признание, может быть даже и неуместное, о том, что у меня
иногда является непреодолимое желание показать кому-нибудь в известном
случае язык. За эту наивную и простодушную откровенность мою вы сравнили
меня с полишинелем, что меня искренно рассмешило. Но если вы упрекаете меня
или дивитесь на меня, что я с вами теперь груб и, пожалуй, еще
неблагопристоен, как мужик, - одним словом, вдруг переменил с вами тон, то
вы в этом случае совершенно несправедливы. Во-первых, мне так угодно,
во-вторых, я не у себя, а с вами... то есть я хочу сказать, что мы теперь
кутим, как добрые приятели, а в-третьих, я ужасно люблю капризы. Знаете ли,
что когда-то я из каприза даже был метафизиком и филантропом и вращался
чуть ли не в таких же идеях, как вы? Это, впрочем, было ужасно давно, в
златые дни моей юности. Помню, я еще тогда приехал к себе в деревню с
гуманными целями и, разумеется, скучал на чем свет стоит; и вы не поверите,
что тогда случилось со мною? От скуки я начал знакомиться с хорошенькими
девочками... Да уж вы не гримасничаете ли? О молодой мой друг! Да ведь мы
теперь в дружеской сходке. Когда ж и покутить, когда ж и распахнуться! Я
ведь русская натура, неподдельная русская натура, патриот, люблю
распахнуться, да и к тому же надо ловить минуту и насладиться жизнью. Умрем
и - что там! Ну, так вот-с я и волочился. Помню, еще у одной пастушки был
муж, красивый молодой мужичок. Я его больно наказал и в солдаты хотел
отдать (прошлые проказы, мой поэт!), да и не отдал в солдаты. Умер он у
меня в больнице... У меня ведь в селе больница была, на двенадцать