знаете, макет - своими аккуратными деревцами из зеленой ваты и
домиками под красными крышами, планомерно разбросанными по
паркету долины, и мне кажется, я уже вскользь говорил о его
образцовой школе, и храмине, и просторных прямоугольных жилищных
участках, из коих некоторые, впрочем, сводились к довольно
своеобразным загонам, где мул или единорог пасся в тумане
раннего июльского утра. Забавная штука: на одном крутом,
грависто-скрежещущем повороте я боком задел стоявшую у тротуара
машину, но сказал себе апатически, а замахавшему руками
владельцу - телепатически (в лучшем случае), что вернусь в свое
время, адрес: Бурдская Школа, переулок Бурды, город Кабура;
джин, поддерживавший жизнь моего сердца, мутил мозг, и после
нескольких пробелов и провалов, свойственных эпизодам в снах, я
очутился в приемной больницы, где старался избить доктора и оры
на людей, прятавшихся под стулья, и требовал Марии, которая, к
счастью для нее, отсутствовала в этот день; грубые руки дергали
меня за халат, оторвав, наконец, карман, и каким-то образом я
оказался сидящим верхом на принятом мною за доктора Нелюблю
пациенте, лысом, смугловатом мужчине, который в конце концов
встал с пола и заметил с анекдотическим акцентом: "Ну, кто туг
теперь невротик, я вас спрашиваю?"; после чего высокая суровая
сестра преподнесла мне семь роскошно иллюстрированных книг в
роскошных переплетах и идеально сложенный шотландский плед,
причем попросила расписку; и в неожиданной тишине я в передней
заметил полицейского, которому мой коллега-автомобилист указывал
на меня, и я кротко расписался в получении книг и пледа -
символический жест, означавший, что уступаю мою Лолиту всем этим
макакам, но что же я мог сделать другого? Одна простая мысль
стояла как бы нагишом передо мной: главное - остаться на воле.
Соверши я любой опрометчивый шаг, - и мне пришлось бы объяснять
все подробности своей преступной жизни. Поэтому я притворился
одуревшим от запоя. Коллеге-автомобилисту я заплатил, наплевав
на страховку, сколько он счел справедливым. Голубоглазому
доктору Блю, который теперь гладил меня по руке, я в слезах
поведал о слишком обильных возлияниях, которыми я считал нужным
подбодрить ненадежное, но здоровое, не нуждающееся ни в каких
осмотрах сердце. Перед всей больницей я извинился с таким
фасонистым поклоном, что чуть не упал, добавив впрочем, что
состою в неважных отношениях с другими членами Гумбертского
клана. Самому себе я шепнул, что пистолет мой в сохранности и
что я все еще не лишен свободы, - могу выследить беглянку, могу
уничтожить "брата".
отделяло Касбим, где, насколько мне было известно, красный бес
по сговору объявился впервые, от рокового Эльфинстона, куда мы
прибыли за неделю до Дня Независимости. Это путешествие тогда
заняло большую часть июня, ибо мы редко проезжали больше ста
пятидесяти миль в день, проводя остальное время (до пяти дней
однажды) на разных стоянках, - которые, вероятно, были им
детально предусмотрены. Тут, значит, и следовало искать след
беса; и этому-то я полностью посвятил себя после нескольких
неописуемых дней рыскания по безжалостно разветвлявшимся дорогам
в окрестностях Эльфинстона.
любящего обращать на себя внимание, наделенного таким врожденным
чувством благопристойности - вообрази меня, скрывающего безумное
горе под дрожащей подобострастной улыбкой и придумывающего
предлог, чтобы с притворной небрежностью перелистать гостиничную
книгу, в которой записаны фамилии, адреса и автомобильные номера
проезжих. "Послушайте", говорил я, "я совершенно уверен, что я
здесь уже как-то останавливался - позвольте мне взглянуть на
записи за середину июня. Так-с. Нет, все-таки вижу, что ошибся,
- на какой смешной улице города живет этот мистер Кук: Ишо 5.
Простите за беспокойство". Или же: "Один из моих клиентов стоял
у вас - я потерял его адрес, - может быть, вы будете так
добры..." И не раз случалось, особенно если директор оказывался
определенного типа мрачным мужчиной, что мне отказывалось в
собственноручном просмотре.
ноября, т. е. до моего возвращения на несколько дней в Бердслей,
я расписался (далеко не всегда, впрочем, останавливаясь на ночь)
в 342 гостиницах и мотелях. Эта цифра включает несколько
заведений между Касбимом и Бердслеем, из которых одно подарило
мне несомненную тень беса: "Роберт Роберт, Мольберт, Альберта".
Мне приходилось очень осторожно распределять свои розыски во
времени и пространстве, дабы не возбуждать подозрений; и было,
вероятно, по крайней мере пятьдесят мест, где я просто
справлялся, не расписываясь сам, но это ни к чему -не приводило,
и я предпочитал сооружать платформу правдоподобия и
доброжелательства тем, что первым делом платил за ненужную мне
комнату. Мой обзор показал, что из трехсот, примерно, книг не
менее двадцати содержало им оставленный след: неспешивший бес
или останавливался даже чаще нас, или же - на это он был вполне
способен - расписался кое-где лишний раз с целью обильно
снабдить меня издевательскими намеками. Только раз стоял он там
же иногда же, как и мы, - и спал в нескольких шагах от Лолитиной
подушки. В нескольких случаях он ночевал в том же или соседнем
квартале; нередко он ждал в засаде в промежуточном пункте между
двумя условленными стоянками. Как живо помнил я Лолиту, перед
самым отьездом из Бердслея, лежащей ничком на ковре в гостиной с
грудой путеводителей и карт, на которых она отмечала этапы и
остановки своим губным карандашом!
мои изыскания и подбросил мне на поживу ряд оскорбительных
псевдонимов, каламбуров и прочих вывертов. В первом же мотеле,
который я посетил - "Пондерозовая Сосна", - я нашел, среди
дюжины явно человеческих адресов, следующую мерзость: Адам Н.
Епилинтер, Есноп, Иллиной. Мой острый глаз немедленно разбил это
на две хамских фразы, утвердительную и вопросительную. Хозяйка
соизволила мне сообщить, что мистер Епилинтер пролежал пять дней
в постели с сильным гриппом, что он оставил автомобиль для
починок в неизвестном ей гараже и съехал на новой машине - 4-го
июля. Да, действительно, девушка по имени Анна Лор тут работала,
но это было давно, теперь она замужем за бакалейщиком в Сидар
Сити. В одну прекрасную лунную ночь я подкараулил Марию - в
белых сиделочных башмаках она шла по пустынной улице; будучи,
как многие, автоматом, она собралась было завопить, но мне
удалось ее очеловечить довольно простым способом - я пал на
колени и со взвизгами, с упоминанием святителей, стал умолять ее
мне помочь. Она клялась, что ничего не знает. Кто он такой, этот
Епилинтер? Она как будто заколебалась. Я проворно вынул
стодолларовый билет. Она подняла его на свет луны. "Ваш братец",
прошептала она наконец. Разразившись французским проклятием, я
выхватил билет из ее лунно-холодной руки и убежал. Этот случай
научил меня полагаться только на самого себя. Ни один сыщик,
конечно, не нашел бы тех пометных ниточек и наводящих зарубок,
которые Трапп подгонял к моим именно мозгам, настраивал на мой
именно лад. Я не мог, разумеется, ожидать, что мой
преследователь где-нибудь оставил мне свое настоящее имя; но я
надеялся, что он когда-нибудь подсколынулся на собственной
блестящей изощренности, осмелившись ввести более индивидуальную
деталь, чем требовалось, или что он выдал слишком много через
качество целого, составленного из количественных частей,
выдававших слишком мало. В одном он преуспел: ему удалось
демонической сетью окончательно опутать меня и мою извивающуюся,
бьющуюся тоску. С бесконечным мастерством клоуна-канатоходца он
пошатывался и запинался, и непонятным образом возвращался в
состояние равновесия, всегда, впрочем, оставляя мне спортивную
надежду - если могу так выразиться, когда идет речь об измене,
ярости, опустошенности, ужасе и ненависти, - что в следующий раз
он наконец переборщит. Этого никогда не случилось, - хотя он
чорт знает как рисковал. Мы все восхищаемся акробатом в
блестках, с классической грацией и точностью продвигающимся по
натянутой под ним струне в тальковом свете прожекторов; но
насколько больше тонкого искусства выказывает гротесковый
специалист оседающего каната, одетый в лохмотья вороньего пугала
и пародирующий пьяного! Мне ли этого не оценить...
его личности, они зато отражали его характер, - или, вернее,
некий однородный и яркий характер. В его "жанре", типе юмора (по
крайней мере, в лучших проявлениях этого юмора), в "тоне" ума, я
находил нечто сродное мне. Он меня имитировал и высмеивал. Его
намеки отличались известной изысканностью. Он был начитан. Он
говорил по-французски. Он знал толк в дедалогии и логомантии. Он
был любителем эротики. Почерк у него смахивал на женский. Он мог
изменить имя, но не мог замаскировать, несмотря на все попытки
переодеть их, некоторые буквы, как, например, его очень
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Шилова Юлия