Чтение 65–й страницы книги ~Трое из навигацкой школы~

мало и плохого качества.

Сегодня карты были отложены, потому что в честь какой-то годовщины
старики решили приготовить жженку. Приготовление этого напитка требует, как
известно, абсолютного внимания, полной сосредоточенности и даже некоторой
отрешенности от всех мирских забот, а также наличия доброкачественного
изначального продукта -- мед должен быть непременно липовым, водка --
чистейшей, без сивушного запаха.

После разговора с Лядащевым, Саша бегом пустился к друзьям, но опять не
застал их дома. "Пол третья часа изволили в карете уехать в Петергоф, дабы
смотреть на море", -- важно доложил Лука.

Саша не стал их дожидаться, а поспешил домой на Малую Морскую, надеясь
разговорить стариков и выведать что-нибудь о князе Черкасском.

Саша незаметно сел в угол, прислушиваясь к оживленным разговорам.

-- И где ж ты, трепливый человек, у них готовил жженку? В Версалии
самом или где?

-- Не смейтесь, именно в Версалии. Есть у них поварня, учрежденная
особливо для королевской фамилии. Называется "гранде-коммоноте". Там и
готовил. Так не поверите ли, они у меня все под столами лежали!

-- Вся королевская фамилия? -- хохотали старики.

-- Нет. Повара французские да хлебники.

-- Горит, горит! -- раздались радостные крики.

-- Пламя хорошее, понеже все пропорции в соблюдении.

-- Саша, голубчик, иди к нам...

-- Да, да, -- сказал Саша растерянно.

"... А ведь Никита может знать этого Черкасского. Все-таки тоже
князь... Балбесы! Помощи от них никакой! В Петергоф, вишь, потащились, на
море пялиться... А что на него пялиться, лужа серая, огромная... "

Жженка, она была превосходной, несколько остудила обиду Саши, а
стариков и вовсе настроила на легкомысленный лад.

-- Были у меня тогда три комиссарства по полку. -- Щеки Лукьяна
Петровича раскраснелись, глаза взблескивали от приятных воспоминаний. --
Состоял я у денежной казны, имел должности при лазарете да еще заведовал
амуничными вещами в цейхгаузе. А что еще ротой правил, так это совсем сверх
меры. Уставал страшно. Но занятость моя никого не интересовала и меньше
всего эту девицу. Была она красоты средней и такого же ума, но резва была
совершенно непристойно и стыда не имела никакого, даже притворного
девичьего.

-- Ну и дела, -- прошептал Саша. -- Старики принялись вспоминать свои
амурные дела!

-- Я, бывало, приплетусь вечером к себе с одной целью -- только бы
поспать, а она стоит в дверях, я забыл сказать, что в доме ее матушки
квартировал, так вот, стоит, бедром вертит:

"Ах, Лукьян Петрович, вы давеча обещали мне гулять". -- "Не могу, милая
дева, устал". -- "Да что вы, право. Уж и лошади готовы. Поедем верхами". А я
лошадей с детства боюсь. Стою перед ней, отнекиваюсь, как могу, а она меня
подталкивает, глядь, я уже у конюшни. А то щекотать начнет... Тут не только
на лошадь, на колокольню взберешься. Избавился я от этих прогулок только
тогда, когда упал с проклятой кобылы и сломал ногу. Прелестница моя так
хохотала, что я думал, помрет в коликах. Привезла она меня домой, уложила в
кровать и стала за мной ухаживать. Но как, господа! Нет бы что поесть или
выпить, она таскала мне огромные букеты цветов и каких-то пахучих, очень
жестких в стеблях трав. "Что вы мне сено носите? -- спрашивал я. -- Чай, не
конь? " А она мне: "Ах, кабы мне выпала болезнь, я б желала лежать в зеленых
лугах! " -- и сует мне эту осоку в голова. Шея в царапинах, одеяло в репьях,
в чае плавают сухие лепестки и что-то, судя по запаху, совсем непотребное.
Слава богу, явились через неделю сослуживцы с руганью, что, мол, не
являешься в цейхгауз, и в тот же вечер унесли меня на носилках в лазарет.
Так она, негодница, и туда приходила. Как услышу ее хохот под окном, одеяло
до бровей, потому что знаю -- сейчас букетами обстреливать начнет. Теперь
понимаете, братцы, почему я до сих пор не женат? -- закончил свой рассказ
Лукьян Петрович под общий смех. -- Правда, сейчас мне кажется, что она
просто меня дурила, а если из нас двоих и был кто-то зело глуп, так то была
не она.

Гости не захотели остаться в долгу, каждому было, что вспомнить, за
одной любовной историей следовала другая.

"Как бы исхитриться и свернуть их на политику, --думал Саша, -- а там
можно будет и вопросик ввернуть". Но рассказы шли сплошняком, как доски в
хорошо пригнанном заборе, и неожиданно Саша размяк, перед глазами высветился
охотничий особняк на болотах, и он увидел Анастасию: надменную, потом
веселую, потом нежную...

Любовные истории, наконец, истощились. Кто-то уже похрапывал над пустой
рюмкой, догорели свечи до плавающего фитилька, и Марфа пришла ставить новые.

-- А скажите, господа, что вы знаете про Черкасского, смоленского
губернатора? -- Саше показалось, что это не он, а кто-то другой задал
вопрос, и удивился, кому еще мог понадобиться этот загадочный человек.

Старики очнулись от спячки и заговорили все разом.

-- В Смоленске губернаторствовал Войтинов, если память моя еще не
продырявилась. Нет, не Войтинов, а Воктинов.

-- Воктинов никогда смоленским губернатором не был и вообще не был
губернатором, а был капитан-командором в Кронштадте, и звали его не
Воктинов, а Воктинский. Он был поляк и кривой на один глаз.

-- К чему сии гипотезы? -- величественный Замятин развернулся в кресле,
упер руку в бок и с видом значительности, ни дать ни взять римский
император, продолжал: -- Сиятельный князь Иван Матвеевич Черкасский,
племянник покойного кабинет-министра, действительно состоял в смоленских
губернаторах. Не больно-то он стремился оставить столицу, но против Бирона
не пойдешь. Государыня Анна Иоанновна души в Черкасском не чаяла, Бирон и
услал его подальше. Да и как не заметить такого мужчину? Я его видел в те
времена.

Замятин выпрямился, вскинул голову и сложил губы сердечком, как бы
давая возможность слушателям представить Черкасского во всей красе.

-- Горячий был человек, -- продолжал он, -- красив, чернобров,
черноглаз, весь такой, знаете... как натянутый лук! Немцев не любил. Да и
кто их любил? Да молчали... А он не молчал. Говорил безбоязненно, что хотел.
Мол, теперь в России жить нельзя, мол, кто получше, тот и пропадает. А за
такие слова в те времена...

-- Опять, Иван Львович, больше других знаешь? -- заметил Друбарев. --
Язык у тебя прямо бабий -- никакого удержу!

-- А почему не рассказать? -- Замятин смущенно посмотрел на приятеля и
сразу как-то уменьшился в размерах. Видно было, что подобные замечания
делаются частенько и что Замятин признает за Друбаревым право на такие
замечания. -- Почему не рассказать? -- повторил он виновато. -- Дело давнее,
а Сашенька интересуется.

-- Очень, -- искренне заверил Саша. -- Продолжайте, прошу вас.

-- Плесни-ка мне жженочки холодной, -- попросил Иван Львович. -- Нету
уже? Тогда хоть поесть принеси и рюмку водки.

Когда Саша вернулся со штофом водки и закуской, гости уже разошлись, и
только Замятин, как захмелевший пан, сидел у стола, свесив голову на грудь и
шумно всхрапывал. Саша тронул его за плечо.

-- Нет, милый, -- вмешался Друбарев, -- тебе его не разбудить. Скажи
Марфе, чтоб постелила Ивану Львовичу в кабинете. Да пусть принесет туда
колпак, войлочные туфли и мой тиковый халат.

-- А как же его рассказ? -- огорчился Саша.

-- Поменьше бы ему рассказывать да побольше слушать, -- вздохнул
Друбарев.

"Вот ведь какая штука -- жизнь, -- думал он, -- нет в ней никакой
логики и смысла. И слава Богу. Потому что будь в ней логика, сидел бы мой
велеречивый друг за решеткой. Что есть в России более секретное, чем "черный
кабинет"? Человеку, который там служит, с собственной тенью нельзя
разговаривать, язык надлежит проглотить! Перлюстрация иностранных писем --
подумать страшно! А этот хвастун с каждым норовит поделиться своими
знаниями. Как на него, дурня, еще не донесли? "

Утром Саша попытался возобновить вчерашний разговор, но Замятин был
скучен и немногословен.

-- За что Черкасского пытали и на каторгу сослали? Про то один господь
знает да еще Тайная канцелярия.

-- Она знает, да молчит, -- вздохнул Саша.

-- И правильно делает. Если все будут знать, что людей без всякой вины
по этапу в Сибирь гонят, то какой же в государстве будет порядок?

-- Иван Львович, -- укоризненно заметил Друбарев, -- зачем Саше знать
твои дурацкие измышления по поводу порядка в государстве нашем?

Замятин с тусклой миной жевал томленную в сметане капусту, потом вдруг
улыбнулся, заговорщицки подмигнул Саше.

-- Сказывают, что попал на дыбу Черкасский из-за женских чар, -- и,
видя недоверие на лице Саши, он добавил, -- князя оклеветали, а виной тому
была ревность к некой красотке-фрейлине, фамилию ее запамятовал.

-- Не может этого быть! -- воскликнул Саша. -- Тут непременно должно
быть политическое дело. Ведь с Черкасским и другие люди на каторгу пошли.

-- А ты откуда знаешь? -- Замятин звонко ударил ложечкой по маковке
вареного яйца. -- А если и пошли на каторгу, то все по вине той же юбки.
Точно так, друзья мои... Это со слов самого Бестужева известно.

-- Кого? -- крикнули Саша и Лукьян Петрович в один голос. Замятин
подавился желтком, закашлялся, потом долго пытался отдышаться, ловя воздух
широко раскрытым ртом.

-- Все, Саша, -- сказал он, наконец. -- Больше я тебе ничего не могу
сказать. Но поверь --"шерше", Саша, "ля фам"...

-- Пусть, -- согласился Саша. -- Женщина так женщина. -- Где в
Петербурге дом Черкасского?

-- У Синего моста. Ро-оскошный особняк! Только он там почти не живет.
Там супруга его хозяйничает, Аглая Назаровна. Горячая женщина! Поговаривают,