явлений, для которых иногда у нас есть соответствующие головные понятия, а
иногда нет. Именно это более всего мешает нам понимать сны. Во сне умственные
образы, которые принадлежат ногам, рукам, носу, пальцам, разным группам моторных
мышц, смешиваются с обычными словесно-зрительными образами. У нас нет слов и
форм для выражения понятий одного рода в понятиях другого рода.
Зрительно-словесная часть нашего психического аппарата не способна вспоминать
эти чрезвычайно непонятные и чуждые нам образы. Однако в наших снах эти образы
играют ту же роль, что и зрительно-словесные, если не большую.
При любой попытке описания и классификации снов следует иметь в виду две
следующие оговорки, которые я сейчас сделаю. Первая: существуют разные состояния
сна. Мы улавливаем только те сновидения, которые проходят близ поверхности
сознания; как только они идут глубже, мы их теряем. И вторая: как бы мы ни
старались припомнить и точно описать наши сновидения, мы припоминаем и описываем
только головные сновидения, т.е. сновидения, состоящие из зрительно-словесных
образов; всё остальное, т.е. огромное большинство сновидений, до нас не доходит.
К этому необходимо добавить ещё одно важное обстоятельство: во сне изменяется и
само головное сознание. Это означает, что во сне человек не способен думать о
себе, если сама мысль не будет сновидением. Человек не может произнести во сне
своё собственное имя.
Если я произносил во сне своё имя, я немедленно просыпался. И я сообразил, что
мы не понимаем того, что знание собственного имени есть, по сравнению со сном,
уже иная степень сознания. Во сне мы не сознаём собственного существования, не
выделяем себя из общей картины, которая развёртывается вокруг нас, а, так
сказать, движемся вместе с нею. Наше чувство 'я' во сне куда более затемнено,
чем в состоянии бодрствования. В сущности, это и есть та главная психологическая
черта, которая определяет состояние сна и выражает главное различие между сном и
состоянием бодрствования.
Как я указал выше, наблюдение снов часто приводило меня к необходимости их
классификации. Я проникся убеждением, что сны по своей природе очень
разнообразны. Общее наименование 'сновидения' лишь создаёт путаницу, поскольку
сновидения отличаются друг от друга не меньше, чем предметы и события, которые
мы видим в бодрственном состоянии. Было бы совершенно неправомерно говорить о
'вещах', включая сюда планеты, детские игрушки, премьер-министров и наскальные
рисунки палеолита, но именно так мы и поступаем по отношению к 'сновидениям'.
Это, несомненно, делает понимание снов практически невозможным и создаёт
множество ложных теорий, так как объяснить разнообразные категории снов на
основе одного общего принципа так же невозможно, как невозможно объяснить из
одного принципа существование премьер-министров и палеолитических рисунков.
Большей частью наши сновидения случайны, хаотичны, бессвязны и бессмысленны. Они
зависят от случайных ассоциаций; в них нет никакой последовательности, никакой
целенаправленности, никакой идеи.
Я опишу один из таких снов, который я видел в 'состоянии полусна'.
Я засыпаю. Перед моим взором возникают и исчезают золотые точки, искры и
звёздочки. Эти искры и звёздочки постепенно погружаются в золотую сеть с
диагональными ячейками, которые медленно движутся в соответствии с ударами моего
сердца. Я слышу их совершенно отчётливо. В следующее мгновение золотая сеть
превращается в ряды медных шлемов римских солдат, которые маршируют внизу. Я
слышу их мерную поступь и слежу из окна высокого дома в Галате, в
Константинополе, как они шагают по узкой улице, один конец которой упирается в
старую дверь и Золотой Рог с его парусниками и пароходами; за ними видны
минареты Стамбула. Римские солдаты продолжают маршировать тесными рядами вперёд
и вперёд. Я слышу их тяжёлые, мерные шаги, вижу, как на шлемах сияет солнце.
Внезапно я отрываюсь от подоконника, на котором лежу, и в том же склонённом
положении медленно пролетаю над улицей, над домами, над Золотым Рогом,
направляясь к Стамбулу. Я ощущаю запах моря, ветер, тёплое солнце. Этот полёт
мне невероятно нравится, я не могу удержаться - и открываю глаза.
Таков типичный сон первой категории, т.е. сон, обусловленный случайными
ассоциациями. Искать какой-либо смысл в таких сновидениях - то же самое, что
предсказывать судьбу по кофейной гуще. Всё содержание сна прошло передо мной в
'состоянии полусна'; с первого и до последнего момента я следил за тем, как
появляются образы и как они превращаются один в другой. Золотые искры и звёзды
превратились в сеть с правильными ячейками, сеть превратилась в шлемы римских
солдат. Удары сердца, которые я слышал, стали мерной поступью марширующего
отряда. Ощущение пульсации сердца свзяано с расслаблением множества мелких
мускулов, что, в свою очередь, вызывает лёгкое головокружение. Последнее
немедленно проявилось в том, что я лежал на подоконнике высокого дома и смотрел
на солдат вниз; когда головокружение усилилось, я оторвался от подоконника и
полетел над заливом. По ассоциации это немедленно вызвало ощущение моря, ветра и
солнца; если бы я не проснулся, то в следующее мгновение, вероятно, увидел бы
себя в открытом море, на корабле и т.д.
Подобные сны замечательны порой именно своей особой бессмысленностью, совершенно
невероятными комбинациями и ассоциациями.
Припоминаю один сон, в котором по какой-то причине важную роль играла стая
гусей. Кто-то спрашивает меня: 'Хочешь увидеть гусёнка? Ты ведь никогда не видел
гусёнка'. Я немедленно соглашаюсь с тем, что никогда не видел гусят. В следующее
мгновение мне подносят на оранжевой шёлковой подушке спящего серого котёнка, но
очень необычного вида: в два раза длиннее и в два раза тоньше, чем обыкновенные
котята. Я рассматриваю этого 'гусёнка' с большим интересом и говорю, что никогда
не думал, что гусята такие необычные.
Если отнести сны, о которых я сейчас говорил, к первой категории, то во вторую
категорию попадут драматические, или придуманные сны. Обычно две эти категории
перемешаны одна с другой, т.е. элемент выдумки и фантазии присутствует и в
хаотических снах, тогда как придуманные сны содержат множество случайных
ассоциаций, образов и сцен, благодаря которым резко меняют своё первоначальное
направление. Сны второй категории легче вспоминать, потому что они больше похожи
на обычные дневные грёзы.
В этих снах человек видит себя во всевозможных драматических ситуациях. Он
путешествует по дальним странам, сражается на войне, спасается от опасностей,
кого-то преследует, видит себя в окружении людей, встречается со своими друзьями
и знакомыми (как живыми, так и умершими), наблюдает себя в разные периоды жизни
(например, будучи взрослым, видит себя школьником) и так далее.
Некоторые сны этой категории бывают очень интересными по своей технике. Они
содержат столь тонкий материал наблюдений, памяти и воображения, каким в
бодрственом состоянии человек не обладает. Когда я начал немного разбираться в
снах такого типа, это было первое, что поразило меня в них.
Если я видел во сне приятеля, с которым мне не приходилось видеться несколько
лет, он говорил со мной своим собственным языком, своим особым голосом, со
своими характерными жестами; и говорил как раз то, что, кроме него, никто не мог
бы сказать.
Каждый человек обладает своей манерой выражения, мышления, реакции на внешние
явления. Никто не в состоянии абсолютно точно воспроизвести слова и поступки
другого. И что более всего привлекало меня в этих снах - это их удивительная
художественная точность. Стиль каждого человека сохранялся в них до мельчайших
деталей. Случалось, что некоторые черты выглядели преувеличенными или выражались
символически. Но никогда не возникало ничего неправильного, с данным человеком
несовместимого.
В сновидениях такого рода мне не раз случалось видеть одновременно по
десять-двадцать человек, которых я знал в разное время, и ни в одном образе не
было ни малейшей ошибки, ни малейшей неточности.
Это было нечто большее, чем память: имело место художественное творчество, ибо
мне было совершенно очевидно, что многие детали, исчезнувшие из моей памяти,
оказывались восстановленными. так сказать, по ходу дела; и они вполне
соответствовали тому, что должно было быть.
Другие сны этого типа поражали меня глубоко продуманным и разработанным планом.
В них был ясный и внятный сюжет, ранее мне неизвестный. Все драматические
персонажи являлись в надлежащий момент, говорили и делали в точности то, что им
следовало говорить и делать по сюжету. Действие могло происходить в самых разных
условиях, могло переноситься из города в деревню, в неизвестные мне страны, на
море; в эти драмы могли вмешиваться самые неожиданные персонажи. Помню,
например, один сон, полный движения, драматических ситуаций и самых
разнообразных эмоций. Если не ошибаюсь, он приснился мне во время
русско-японской войны. Но во сне война шла в пределах самой России; часть России
была занята армиями какого-то небывалого народа, незнакомое имя которого я
забыл. Мне нужно было любой ценой пройти через расположение противника по
каким-то чрезвычайно важным личным делам, в связи с чем произошла целая серия
трагических, забавных и мелодраматических эпизодов. Всё вместе вполне сошло бы
за киносценарий; всё оказалось совершенно уместным, ничто не выпадало из общего
хода драмы. Было множество интересных персонажей и сцен. Монах, с которым я
беседовал в монастыре, до сих пор жив в моей памяти: он удалился от жиэни и от
всего, что происходило вокруг; вместе с тем, он был полон маленьких забот и
беспокойств, связанных в тот момент со мной. Странный полковник вражеской армии
с остроконечной седой бородкой и непрерывно мигающими глазами был совершенно
живым человеком и одновременно с этим - вполне определённым типом
человека-машины, жизнь которого разделена на несколько отделений с
непроницаемыми перегородками. Даже тип его воображаемой национальности, звуки
языка, на котором он разговаривал с другим офицером - всё оказалось в полном
порядке. Сон изобиловал и мелкими реалистическими деталями. Я скакал галопом
сквозь неприятельские линии на большой белой лошади, и во время одной из
остановок смёл рукавом со своей одежды несколько её белых шерстинок.
Помню, что этот сон сильно меня заинтересовал, так как со всей очевидностью
показал, что во мне есть художник, порой весьма наивный, порой очень тонкий; он
работал над этими снами и создал их из того материала, которым я не мог в полной
мере воспользоваться в бодрственном состоянии, хотя и владел им. Я обнаружил,
что этот художник был чрезвычайно многосторонним в своих знаниях, способностях и
таланте. Он оказался драматургом, постановщиком, декоратором и замечательным
актёром-исполнителем. Последнее его качество было, пожалуй, самым удивительным
из всех. Оно меня особено поразило, потому что в бодрственном состоянии я
обладал им в ничтожной степени. Я не умел подражать другим, воспроизводить их
жесты, движения, не мог повторить характерные слова и фразы даже близких своих
Акунин Борис
Земляной Андрей
Жюль Верн
Посняков Андрей
Афанасьев Роман
Шилова Юлия