рафии? Боюсь - не лишнее ли это, моя биография. Не рано ли? Это во-пер-
вых. Во-вторых, я бы не прочь и сам написать историю своей жизни-даже
целую книгу7. В-третьих, я сильно занят, литературой, конечно. С тех пор
как держу перо в руках, я никогда не работал так продуктивно, никогда не
был так плодовит, как сейчас. Худо ли, хорошо ли, но пишется много. А Вы
ведь знаете, что я способен писать даже на острие иголки или на лезвии
меча! Одно плохо - время неудачное, за окном у нашего народа пасмурно,
не хочется смеяться. А если и смеешься, то себе наперекор... Переписка с
нашими великими людьми - евреями и неевреями отнимает у меня также уйму
времени. Все же я урвал для Вас целый час (злодей!) -и вот Вам некоторые
сведения. Быть может, они пригодятся Вам в работе. И да поможет Вам бог!
города Переяслава (где я родился в 1859 году), провел я свои лучшие зо-
лотые годы, прекрасные, глупые детские годы. В этой маленькой Воронке
отец мой считался одним из первых людей, состоятельным человеком; он был
старостой всех местных обществ - "реб Нохум Вевиков"! А мы, дети реб Но-
хума Вевикова, были тоже не из последних! Каждую неделю на проводы суб-
боты у нас собиралось чуть ли не все местечко; в праздники люди приходи-
ли к нам на трапезу; все новости поступали к нам и исходили от нас. Ста-
канчик вина каждый рад был выпить у нас, о раввине-чудотворце говорили у
нас, о политике-у нас, все у нас. Детей в нашем доме воспитывали в стро-
гости, держали в страхе божьем, отдавали к лучшему учителю-реб Зораху. И
мы были по-настоящему благочестивы.
воучения учителя. А нравоучения читал нам учитель реб Зорах каждый день,
и мы во время молитвы били себя в грудь и каялись, потому что нашему
благочестию сопутствовали и великие грехи: мы были лгунами, чревоугодни-
ками, не слушали отца, пропускали слова в молитвах, таскали деньги из
кружки для пожертвований (см. "Ножик"). А запретные желания, греховные
мысли! Один из наших товарищей,-звали его Эля, сын Кейли,-парень постар-
ше, жених, рассказывал нам гадкие истории, вводил нас в искушение, разв-
ращал нас, превращал преждевременно во взрослых. А учитель читал нам
нравоучения, и мы исходили слезами, усердно молились, не пропуская ни
слова, плача, били себя в грудь и каялись в своих прегрешениях.
лись мне городами, дворы-странами, деревья-людьми, девушки-принцессами,
богатые молодые люди--принцами, травы-бесчисленными войсками, колючки и
крапива-филистимлянами, эдомитянами и моавитянами *, и я шел на них вой-
ной (см. "Зелень к празднику").
почти манией. Сам того не желая, я изображал всех и каждого, начиная с
нашего учителя реб Зораха и его жены, с товарищей по хедеру и их родите-
лей и кончая пьяницей Борух-Бером и кривоногим сторожем Ониской. За это
передразнивание на меня градом сыпались оплеухи. В хедере я прослыл шу-
том, комиком. Все смеялись до упаду, кроме меня. Дома мать заметила мои
проделки и принялась их искоренять.
только один товарищ, который к тому же прекрасно пел. Это был сын нашего
раввина Меер, или иначе Меерл Медведев, впоследствии знаменитый певец
Медведев. Великое искусство игры открылось ему еще тогда, когда он бегал
босиком и самую расчудесную песню исполнял за грош или за пол-яблока8.
Вдвоем с Медведевым мы представляли "Разбойников"-пьесу собственного со-
чинения. Медведев играл разбойника, а я-бедняка еврея. Остальные товари-
щи в качестве статистов изображали деревья в лесу. Я, бедняк, становился
на колени и умолял, разбойника: "Чего ты хочешь от меня? Я несчастный
бедный еврей. Сжалься над моей женой и детьми!" А он, разбойник, с ку-
хонным ножом в руке распевал забавную песенку о том, что он должен во
что бы то ни стало вырезать всех евреев.
всему живому было во мне так велико, что вид заезженной лошади причинял
мне боль (см. "Мафусаил"), собака с перешибленной ногой вызывала у меня
слезы (см. "Рябчик") и даже кошка, нечистая тварь, была мне мила и доро-
га. О больных, убогих детях и говорить не приходится (см. "Убогая").
почерка, который я перенял у учителя, реб Зораха. За красиво написанное
задание отец давал нам по грошу (первый "гонорар"). Я сшил себе тетрадь
и красивыми буквами вывел в ней ("сочинил") целый трактат по библии и
древнееврейской грамматике. Отец пришел в восторг от моего "произведе-
ния" и долго носил его у себя в кармане, показывая каждому встречному и
поперечному, как прекрасно пишет его сын (было мне тогда лет десять),
как он сведущ в библии и искушен в грамматике. Но наш сосед, реб Айзик,
хасид с козлиной бородкой, который молился писклявым, как у котенка, го-
лосом, сказал: "Грамматика-шматика. Чепуха и ерунда!.. Главное для меня
почерк. У него ведь золотая рука!" ("Первая "критика").
ле-соловей"), в мир музыки (см. "Стемпеню"). После своего религиозного
совершеннолетия я пристрастился к скрипке и получил за это порядочную
взбучку от отца ("Скрипка").
нам впервые сшили модные сюртучки с распором позади. Когда умерла мать
(от холеры), отец отдал нас в Уездную школу, и я выделялся среди других
детей, отличался своим усердием. В пятнадцать лет я впервые прочитал
книгу на русском языке. Это был "Робинзон Крузо". Недолго думая я напи-
сал собственного "Робинзона" под названием "Еврейский Робинзон Крузо".
Свое произведение я показал отцу, отец показал его постояльцам (у нас
был заезжий дом),-и все пришли в восторг.
из-под опеки мачехи, не позволял ей колотить меня, не давал мне нян-
читься с маленькими детьми, не заставлял, как раньше, крошить изюм (у
нас был винный погреб под названием "Южный берег"), запретил мне также
чистить сапоги постояльцам, ставить самовар, быть у них на побегушках и
выполнять всякие другие поручения, как случалось прежде.
всерьез за учение, намереваясь сделаться казенным раввином, я запоем чи-
тал, но еще больше писал. А писал я все в том же роде, что читал: стихи,
поэмы, романы, драмы в огромном количестве и просто что в голову взбре-
дет. Свои "произведения" я посылал во все существующие еврейские и русс-
кие редакции (я писал на древнееврейском и русском языках), и редакциям,
благодарение богу, было чем топить печи... Только "Гамейлиц" напечатал
два-три моих "произведения" с примечанием редакции мелким шрифтом: "Слог
твой хорош. Услаждай нас дальше своей речью". И я принялся писать ста-
тейки на древнееврейском языке пудами, целыми вагонами, но никого моя
речь не "услаждала", уж не знаю почему!
ворном еврейском языке ("Фолксблат"-Александра Цедербаума), и так как
русские издания отказывались печатать мои "романы" и "драмы", а статьи
на древнееврейском языке тоже никого не услаждали, то я попытался забавы
ради написать что-нибудь на разговорном языке, на языке Менделе Мой-
хер-Сфорима*, книга которого попалась мне тогда на глаза. И, представьте
себе, "Фолксблат" ухватилась за меня, и редактор Цедербаум собственно-
ручно написал мне письмо, в котором просил (понимаете-просил!), чтобы я
писал еще. С того времени я стал помещать фельетоны в "Фолксблат", и чем
больше я писал, тем чаще меня просили присылать свои фельетоны. К тому
же сотрудником "Фолксблата" в это время оказался Мордхе Спектор *. Он
неустанно подогревал меня, чтобы я не переставал писать, что и делает по
сегодняшний день. Мои писания, однако, в те времена были не более, чем
забава, пока не случилась история с "Ножиком", которая изменила характер
моего творчества, как и мою жизнь.
подобные вещи, не имеющие никакого отношения к литературе. Я достиг тог-
да вершины своего благосостояния, обладал большиши деньгами и, возможно,
пошел бы по иному пути, по тому пути, который некоторые считают-настоя-
щим. Но случилось иначе. Приехав однажды в Киев по разным важным делам и
устав за день, я лег спать, но уснуть не мог. Поднявшись, я присел к
столу и написал, верней, излил душу в произведении о своих детских го-
дах, которому дал название "Ножик".
"Критикус" (Дубнов)*, который среди всякой чепухи упоминает и о моем
"Ножике". Со страшным сердцебиением прочитал я несколько теплых строк
"Критикуса". Он хвалил мой "Ножик" и утверждал, что молодой автор обна-
руживает талант и со временем подарит нашей бедной литературе на разго-
ворном языке "идиш" хорошие произведеиия.
перечитал эти слова милого "Критикуса" и дал себе слово писать в этом
роде еще и еще. И с той поры пo сегодняшний день стоят перед моим взором
эти теплые доброжелательные слова, и каждый раз, когда я пишу новую
вещь, я себя спрашиваю: а что скажет на это "Критикус". Я давно потерял
свои деньги, но бодрость осталась при мне, и я крепко держу в руках пе-
ро. Должен ли я быть благодарен "Критикусу", или наоборот,-решать не
мне. Моя болезнь (сочинительство) так далеко зашла, что я принадлежу уже
не самому себе, не своим домочадцам, а нашей литературе и той огромной
семье, которая называется "народ".
одядяп.
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Мороз Александра
Курылев Олег
Прозоров Александр