пелену снега, сочинил очередное стихотворение:
забывая при этом мерить новую знакомицу по оси зет. Я назвал бы это
Поэмою о нашем современнике. Когда человека так припирает к стенке,
как вашу героиню, человеческую жизнь только и остается, что
рассматривать с точки зрения арифметической... Из лисята мимо них
прошли к Яшкиной (Тамариной) двери Вася Кришталь - широко известный в
узких кругах бард и менестрель, человек, в свое время написавший LКамо
грядеши?v и LМы встретились в раюv, а последние лет семь занимающийся
в своем жанре поисками новой формы и нового содержания, которые
(поиски) не оставляли уже времени для сочинения собственно песен, и
чернявая девочка в расшитом тулупчике, маленькая, с очень
характерными, резкими чертами маленького же заносчивого личика - и
одною на двоих огромной зачехленной гитарою. Девочка казалась столь
молодою, что трудно было идентифицировать ее с обещанной на сегодня
Пэдиком бардессой - гвоздем сезона, новой знаменитостью, протеже
Окуджавы, - Арсений, впрочем, идентифицировал.
из Кришталевых песен и пояснил, что LКамо грядеши?v про расколовшегося
диссидента Петра Якира, а по LМы встретились в раюv он, Арсений,
сочинил целую повесть, и чуть было не пустился пересказывать и ее, -
но Ирина явно стремилась послушать песни a naturel, без переводчика, -
поэтому Арсений, взяв с нее слово не уходить без него, а ее самое под
руку, вернулся назад. Квартиру уже заполнял низкий, чистый и довольно
сильный голос девочки.
оформление Ликиного Жаворонка: сцена, одетая в черное, и небольшой
деревянный крест над порталом, - единственное светлое пятнышко, к которому
Лика вся тянулась с костра, когда тот занимался, -
поет тоже о Жанне д'Арк? Осторожно, чтобы не нарушить песню, забыв о
новой приятельнице, Арсений пробирался в дальний угол, где обнаружился
никем, надо полагать, не замеченный или признанный для сидения
негодным, с дырою в обшивке, колченогий стул, пробирался, не сводя
глаз со смуглой худышки, что спокойно сидела посередине комнаты и
очень уверенно, по-хозяйски управлялась с непомерно большой гитарою:
колючка, ржавая и острая (он не знал толком, что такое терн, и венец
всегда представлял сплетенным из колючей проволоки) впивается в
высокий лоб певицы, высвобождая каплю густой черной крови, и мелькнуло
кощунственное: а что? Ей бы, пожалуй, пошло...
загудела огромным пламенем, и на его фоне - рефреном - полетели слова,
словно подслушанные у маленькой девочки, когда та, сдерживая слезы,
хвастается перед родителями, что вот-де, была у доктора и ни капельки
не ревела:
эта удивительная рифма: колокола - плакала, не существующая на бумаге и
сверхточная в пении, слова, приоткрывающие завесу над великою тайною
человеческого мужества.
голос уже оттуда, отрешенный голос прошедшего через костер человека:
на стуле. Во всяком случае, уж никак не больше девятнадцати. Стало
быть, Лику в Жаворонке она видеть не могла. А если и видела случайно -
понять, запомнить ничего не сумела бы. Откуда же сейчас, через десять,
через пятнадцать лет - это возрождение оставшегося на кострище пепла?
Какими соками питается? И что ждет хрупкую девочку? Такой же конец,
как у Лики? Как у Жанны?
по-прежнему был чист, а рифмы - по-прежнему, неожиданны, освежающи,
холодны, Арсению не хотелось вслушиваться: жалко было терять маленькую
Жанну. Он прикрыл глаза, чтобы сохранить ее хоть за веками, и весь
этот безумный день со слишком ранним пробуждением, с ресторанным
коньяком и кухонным портвейном навалился, закружил, понес куда-то, и
только всплыла напоследок в сознании четко произнесенная, отдельно
стоящая фраза: спирт следует пить так:
поверхностях органных труб, и все равно белые стены огромного зала
терялись в полумраке. Язычки пламени, колеблясь движениями воздуха от
взмахов рук со смычками, от быстрых вдохов гобоистов и флейтистов,
перегибались вдвое, втрое, потом вдруг распрямлялись и вытягивались
вверх, подобные то лезвиям архангеловых мечей, то стеблям невиданных
цветов, склонялись к развернутым на пюпитрах нотам, которые в такие
моменты приобретали почти осязаемую рельефность, аппликативность,
отделяясь от бумаги, их несущей, - и тут же отворачивались от
кабалистики, погружали ее в сотканную из звуков музыки, запаха воска и
затаенного дыхания слушателей полутьму. Воск стекал по желтым
цилиндрикам и застывал на их стенках, у их подножий, являя метафору
человеческой жизни, разрешенную задачу времени, образ вселенной.
Соединенные не одними нотами партитуры, но - пусть индивидуальным для
каждого инструмента - в основе общим пониманием этой Прощальной
симфонии, оркестр не нуждался в дирижере, и никто не мешал видеть
стоящую позади, на специальном возвышении, одетую в белое длинное
платье и со свечою в руке Лику. Раскаленные частицы углерода, в
сущности и составляющие плоть пламени, заставляли глаз настраиваться
на яркость собственного свечения и тем самым уводили совсем юное,
семнадцатилетнее Ликино лицо на несколько ступеней вниз по шкале
освещенности - обобщали его, превращали в образ, в лик.
не чистые листы бумаги, но обломки горизонтальных решеток, в толстые
бледные прутья которых оптический обман превращал сгруппированные по
пять, уже не оживленные точками, хвостиками и кружками линии
нотоносцев; музыканты задували свечи своих пюпитров, незаметно уходили
во тьму. Серые капельдинеры бесшумными тенями двигались по залу, и в
тот момент, когда очередная свеча гасла на эстраде, накрывали черными
колпачками, закрепленными на концах длинных тростей, сразу несколько
язычков пламени, что росли из ветвей огромной бронзовой люстры. Это
как бы являлось сигналом для десятка-другого слушателей: они осторожно
вставали с кресел и тихо, на цыпочках, оглядываясь назад с выражением
т-с-с!.. на лицах, исчезали за дверьми.
и одиноче становилась теряющая исполнителей музыка, тем ярче
обозначалось видение в белом, и никак невозможно было понять тех, кому
доставало сил уходить от него.
ноге, готовый исчезнуть в следующую секунду, собственно, уже находясь
где-то там; последняя группка слушателей толпилась в дверях, чтобы в
момент окончательного слияния звука с тишиною пропасть за ними; черный
колпачок последнего капельдинера уже навис над последней горящей в
люстре свечою, а Юра все сидел в кресле, не в силах оторвать взгляда
от Ликиного лица.
успела отстояться, опуститься, двинулись друг навстречу другу...
последующей нехитрой сексуальной расшифровки, но не тут-то было: Лика
поставила свечу на неизвестно откуда взявшийся столик и стала снимать
платье. Под ним оказались кофточка и голубые, в меру вытертые джинсы.
Начал раздеваться и мужчина, но в момент, когда он стягивал с себя
брюки, выяснилось, что это отнюдь не Юра, а сам Арсений, да и Лика -
не Лика вовсе, а какая-то другая женщина: с длинным и красивым,
современным телом и безмерно притягательным, привыкшим повелевать
лицом.
все еще одетая, а Арсений - в одних белых трикотажных трусиках, и
Орловский Гай Юлий
Корнев Павел
Зыков Виталий
Орлов Алекс
Чернецов Андрей
Березин Федор