Чтение 65–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

- Нет, дедушка. Мы из Москвы.

Усач настолько запрезирал нас, что без малейших угрызений совести содрал
за проезд до Аркадии втрое против таксы.

Одесса-мама!

Мрачно расплатившись, я сказал Никритиной:

- Вот во сколько нам влетели твои милые шуточки.

С ранней юности я предпочитал "марать бумагу", выражаясь по-пушкински, с
утра. "Уж если марать, - говорил я, - так марать на свежую голову". Но
парень наш был еще старательней: он начинал пищать прежде первых петухов,
будя и этих пернатых, и нас, и наших соседей. К счастью, ими были добрые
жизнерадостные симпатично-жирненькие Полищуки: знаменитый зубной врач тетя
Фаня и ее муж провизор дядя Мотя. Они были из того радушного семейства
Полищуков, что встречало на вокзале "знаменитую московскую актрису". В этом,
то есть что она знаменита, их убедила Розочка.

Жирненькие супруги неторопливо, с осторожностью передвигались по круглой
земле. Казалось, они всегда об этом помнили, то есть что она действительно
круглая. Кроме того, дядя Мотя еще любил цитировать Шекспира, который, как
известно, назвал эту опасную землю "комочком грязи".

И тетя Фаня, и дядя Мотя носили на внушительных носах пенсне в блестящей
оправе. Им, очевидно, надлежало свидетельствовать, что супруги - люди
интеллигентные, люди другого времени, люди с высокими душевными запросами и
ответами.

Тетя Фаня весьма почтительно относилась к своему здоровью. Еще до
революции она стала отдыхать с 1 июня до 1 сентября, иначе говоря, до
окончания купального сезона. И не изменяла этому мудрому правилу даже в
трудную эпоху военного коммунизма. Верные ей пациенты, учитывая ее "святой
отдых", приноравливали к нему капитальные ремонты своих трудолюбивых
многожующих ртов.

Проходя на цыпочках мимо меня по балкону, и дядя Мотя, и тетя Фаня всякий
раз интересовались:

- Ну что?.. Ну как, Анатолий Борисович?

И я отвечал пушкинскими словами: "Мараю бумагу", или: "Да вот третий час
потею", или "Ковыряюсь помаленьку", - и еще что-то в этом духе.

Такие ответы мои, как я стал замечать, огорчали высокоинтеллигентных
супругов, и я изменил свой словарь: "Творю, Матвей Исаакович", или:
"Сегодня, Фаина Абрамовна, муза улыбается мне", или: "Озарило, озарило
вдохновение!"

Все эти дурацкие фразы я научился произносить без малейшей иронии.
Получив такой возвышенный ответ, кругленькая чета направлялась на прогулки
или на пляж с блаженными лицами.

Едва первые живительные лучи нэпа прорезали последние тучи военного
коммунизма, дядя Мотя открыл свое "дело", то есть магазинчик с культурным
названием "Парфюмерия и гигиена". Место для магазинчика было найдено с
завидной талантливостью - рукой подать от всемирно известной "Лондонской
гостиницы". Как нетрудно понять, ее многочисленным постояльцам круглосуточно
требовались именно те предметы, которыми торговал наш провизор. Не мудрено,
что в первый же год "финкционирования", выражаясь языком дяди Моги, он начал
шить себе двубортные костюмы из английского коверкота, а своей супруге -
шубы из черного, серого и коричневого каракуля. Это был ее любимый мех. Надо
признаться, что дяде Моте и в голову не приходило (при таком-то высоком
интеллекте!), что недалек тот день, когда его посадят.

- Спасибо им, - говорил дядя Мотя, - что еще не забрали мамочку. (Так он
называл ее.)

Многих Полищуков пересажали с женами и детками. (Конечно, не
малолетними.) Но одесситы и тогда не теряли юмора: "Мы, как Минин и
Пожарский, - острили они, - заложили жен и детей". Только дядя Мотя чуть ли
не до самой Отечественной войны с мягким философским удивлением продолжал
спрашивать самого себя и своих добрых знакомых:

- Скажите, пожалуйста, за что они меня посадили? За что? Ведь это же не я
придумал новую экономическую политику. Они же сгат ее придумали, сами
просили: "Пожалуйста, торгуйте, товарищ Полищук! Пожалуйста, хорошо
торгуйте!" И я соглашался. И, конечно, открыл магазинчик. И, конечно,
старался торговать хорошо. Как мог и как умел. И я, видит Бог, платил
хорошенькие налоги. И я думал, что провизор Полищук даже очень полезен
советскому государству. За что же они, скажите, пожалуйста, меня посадили? И
отобрали у мамочки ее каракулевые шубки? И даже соболью кофточку. И
чернобурую пелериночку, что лежала в сундуке у Доди Маркузона. В нафталине.
Как говорится, про черный день. Да, да! Их тоже забрали. Как миленьких.
Следователь сказал во время обыска: "А нам такая соболья кофточка и такая
пелериночка пригодятся про белый день. Чтобы строить тракторы". Вот как он
сказал. А теперь вы, наверно, спросите: "Кто же донес про них?" Кто! Я вам
могу ответить, кто: мерзавец Додочка Маркузон. Мой любимый аптекарский
ученик. Чуть-чуть не приемный сынок, который и в магазинчике нашем торговал.
Он даже меня называл: "Папа Мотя". И еще вы, наверно, спросите: "Почему же
он донес? Почему?" И я вам отвечу: "Пути Господа и мерзавцев неисповедимы".

- Это верно, Матвей Исаакович, - согласился я.

Мне очень нравились его мудрые афоризмы.

Но это история будущего. Мы забежали несколько вперед. Надо вернуться.

У "знаменитой московской актрисы" была чуткая совесть. По-моему, даже
чересчур чуткая. И она по-настоящему страдала, считая, что наш парень,
начиная орать спозаранок, портит лето всем на свете.

"Горошком" вскочив с кровати, она с трагическими глазами вынимала его из
фибрового чемодана, продолжавшего свою верную службу, кормила паренька
грудью и убаюкивала, напевая что-то свое - колыбельное. К примеру:

Миленький, посапывай,

Пишет пьесу папа твой.

Баю, баю, бай,

Папе не мешай.

От нежных рук и приятного мурлыканья крикун сразу засыпал, а счастливая
мать говорила:

- Ну какой умный! Уже все понимает. Все, все!

- А эту колыбельную он сам сочинил? - Спрашивал я, не поднимая глаз от
рукописи.

- Скептик! Противный скептик!.. Не смей его пяточки целовать! Запрещаю!

А когда я отрывался от своего "бумагомаранья", чтобы выкурить папиросу
под ветками желтых и белых акаций, с балкона раздавался голос сердобольной
тети Фани:

- Анатолий Борисович!.. Анатолий Борисович!..

Добрая женщина, как я заметил, была убеждена, что все люди на русской
земле едят слишком мало. А в двадцать шесть лет мужчине для солидности уже
пора поднакапливать жирок на теле.

- Поднимайтесь скорей на балкончик. Вас уже дожидаются ягоды с холодной
сметаной.

- Спасибо!

- Спешите, Анатолий Борисович! Пожалуйста, спешите! - добавлял дядя Мотя.
- Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон. Что?

И я спешил.

И милый нэпман спрашивал меня:

- Как сегодня поживает черномазая Зера?

- Сегодня я еще влюблен в нее.

- Слава Богу!

- Но что будет завтра...

- Завтра, Анатолий Борисович, вы тоже будете в нее влюблены. И
послезавтра. Всю жизнь.

- Не уверен.

- Почему это вы не уверены? Скажите, пожалуйста, почему?

- Да потому, что ночью я буду читать своей актрисуле...

Он неодобрительно покачал головой:

- "Актрисуле"!..

- Не обижайтесь за Никритину. Так называл Чехов свою Книппер.

- Не может быть! И это вы слышали собственными ушами?

- Нет, к сожалению, не слышал. Но я читал его письма к Книппер.

- Ой! Как нехорошо читать чужие письма!

Он не острил. Он говорил с полным убеждением. С убеждением старого
одесского интеллигента, что чужие письма - это литература для сплетниц.

- Значит, вы будете читать ночью Анне Борисовне новую сцену? Что?

- Весь второй акт пьесы.

- Поздравляю, поздравляю.

- Подождите. Не торопитесь поздравлять. Может быть, на утренней заре,
перед купаньем, я утоплю весь второй акт вместе с черномазой Зерой в вашем
соленом море.

- Боже мой, зачем вы их будете топить? Зачем топить черненькую Зеру?

- Обязательно! С камнем на шее.

- Зеру? Ой!..

- Если она не понравится Анне Борисовне.

- Кто не понравится? Кто? Эта черненькая прелестная девочка?

- Да!

- Кушайте, пожалуйста, свои ягоды. Кушайте абсолютно спокойно. Она
понравится. Она не может не понравиться. Она очень понравится. Очень, очень.

Матвей Исаакович был в курсе всех наших дел. Он все знал. Знал, как я
пишу и что. Иногда знал это даже раньше, чем Никритина, так как едва я
складывал в стопку исписанные листы и прятал карандаш в карман, он мягко
брал меня под руку и уводил в тень садика из пяти акаций, сожженных солнцем.

- Значит, - говорил он, - мы сейчас будем слушать новую сцену? Не правда
ли, Анатолий Борисович? Что?

И я невольно покорялся его мягкой настойчивости:

- Идите, провизор, за своей панамой. А то Фаня Абрамовна рассердится.

- И она, как всегда, будет абсолютно права. Когда моя лысина накаляется,
как сковородка, я соображаю немножко хуже. А вашего "Вавилонского адвоката"
я, конечно, хочу...