Чтение 65–й страницы книги ~Черный обелиск~

степени нарушу покой ее матери.

***

- Что тебе, Отто? - спрашиваю я. - Нет у меня сегодня настроения
рассуждать о поэтическом размере оды! Иди к Эдуарду!

Мы сидим в помещении клуба поэтов. Я пришел сюда, чтобы отвлечь свои
мысли от Изабеллы; но вдруг все здесь становится мне противным. Кому нужно
это бряцание рифмами? Мир задыхается в страхе и крови. Я знаю, что это очень
дешевый вывод и к тому же ужасно неверный, но я уже устал то и дело ловить
самого себя на драматизированных банальностях.

- Так что же случилось? - спрашиваю я. Отто Бамбус смотрит на меня, как
сова, которую накормили пахтаньем.

- Я там был, - укоризненно заявляет он. - Еще раз. Сначала вы человека
туда гоните, а потом знать ничего не хотите!

- - В жизни всегда так бывает. А где же ты был?

- На Банштрассе. В борделе.

- Что же в этом нового? - спрашиваю я рассеянно. - Мы явились туда все
вместе, мы за тебя заплатили, а ты удрал. Что мы, должны за это поставить
тебе памятник?

- Ноя там был еще раз, - повторяет Отто. - Один. Да послушай же меня
наконец!

- Когда?

- После того вечера в "Красной мельнице".

- Ну и?.. - вяло спрашиваю я. - Ты опять отступил перед фактами жизни?

- Нет, - отвечает Отто. - На этот раз не отступил.

- Ну, молодец. И что же, это была Железная Лошадь?

Бамбус краснеет.

- Не все ли равно?

- Ладно, - говорю я. - Зачем же тогда говорить об этом? Ведь ты не
единственный на свете. Довольно много людей спят с женщинами.

- Ты не понимаешь меня. Все дело в последствиях.

- Какие же последствия? Я уверен, что Железная Лошадь не больна. А такие
вещи очень часто воображают, особенно вначале.

Отто делает страдальческую гримасу.

- Да я не в этом смысле! Ты же можешь понять, почему я это сделал. Все
шло отлично с обоими циклами моих стихов, особенно с "Женщиной в пурпуре",
но мне казалось, что надо еще усилить свое вдохновение. Хотелось закончить
цикл, до того как я вернусь в деревню. Поэтому я еще раз отправился на
Банштрассе. И все произошло, как полагается. Но представь себе, после этого
- ничего! Ничего! Ни одной строки! Ну, точно отрезало! А ведь я ждал, что
будет как раз наоборот!

Я смеюсь, хотя мне вовсе не до смеха.

- Да, такова несчастная судьба художников!

- Хорошо тебе смеяться, - взволнованно говорит Бамбус. - А я-то сел на
мель! Одиннадцать безукоризненных сонетов готово, и надо же, чтобы на
двенадцатом случилось такое несчастье! фантазия отказала! Конец! Точка!

- Таково проклятие свершения, - говорит Хунгерман, который в это время
подошел к нам и, видимо, уже в курсе событий. - Оно ничего не оставляет.
Голодный грезит о жратве. А сытому она противна.

- Он опять проголодается, и грезы вернутся, - отвечаю я.

- У тебя - да, не у Отто, - заявляет Хунгерман с довольным видом. - Ты
человек поверхностный и нормальный, Отто гораздо глубже. Он сменил один
комплекс на другой. Не смейся, может быть, как писатель он кончен. Так
сказать, похороны в веселом доме.

- Я пуст, - растерянно говорит Отто. - Пуст как никогда. Я разорен. Где
мои мечты? Исполнение - враг желания. Мне следовало это знать!

- Напиши об этом.

- Мысль неплохая! - Хунгерман вытаскивает блокнот. - Впрочем, эта мысль
мне первому пришла в голову. Она не для Отто - его стиль недостаточно суров.

- Он может написать в духе элегии. Или как плач. Космическая скорбь,
звезды падают, словно золотые слезы, сам Господь Бог рыдает, оттого что так
испоганил мир, осенний ветер, словно аккомпанируя, исполняет реквием...

Хунгерман торопливо записывает.

- Вот удивительно, - говорит он. - Почти теми же словами говорил я себе
то же самое неделю назад. Жена - свидетельница.

Отто слегка навострил уши.

- И еще я боюсь, не подцепил ли там что-нибудь, - говорит он. - Через
сколько времени это можно определить?

- При гонорее - три дня, при люэсе - месяц, - не задумываясь, отвечает
женатый человек - Хунгерман.

- Ничего ты не подцепил, - говорю я. - Сонеты не заражаются люэсом. Но
настроение ты можешь использовать. Поверни руль! Если ты не в состоянии
писать за, пиши против! Вместо гимна женщине в пурпуре и багреце -
мучительная жалоба. Гной капает со звезд, Иов покрыт язвами, видимо, это и
был первый сифилитик, он лежит на обломках вселенной; опиши лицо любви,
этого двуликого Януса: на одном сладостная улыбка, на другом - провалившийся
нос...

Я вижу, что Хунгерман опять записывает.

- А ты неделю тому назад это тоже говорил своей жене? - спрашиваю я.

Он кивает с сияющим лицом.

- Тогда зачем же ты записываешь?

- Я опять забыл. Неожиданные мысли часто забываются.

- Вам хорошо надо мной смеяться, - обиженно говорит Бамбус. - Я же не
способен писать против чего-нибудь. Я могу только создавать гимны.

- Ну и напиши гимн против.

- Гимн можно писать только за что-нибудь, - наставительно замечает Отто.
- Не против.

- Тогда пиши гимны во славу добродетели, непорочности, монашеской жизни,
одиночества, погружения в созерцание самого близкого и самого далекого из
всего, что существует, - а это и есть наше собственное "я".

Сначала Отто слушает, склонив голову набок, точно охотничий пес.

- Да я уже пробовал, - говорит он, подавленный. - Не мой это жанр.

- Подумаешь! Твой жанр! Ты слишком задаешься!

Я встаю и иду в соседнюю комнату. Там сидит Валентин Буш.

- Пойдем, - говорит он. - Разопьем бутылочку Иоганнисбергера. Позлим
Эдуарда.

- Не хочется мне сегодня злить ни одного человека, - отвечаю я и иду
дальше.

Когда я выхожу на улицу, Отто Бамбус уже там, он с тоскою разглядывает
гипсовых валькирий, украшающих вход в "Валгаллу".

- Подумать только... - рассеянно бормочет он.

- Не плачь, - говорю я, чтобы как-нибудь отделаться от него. - Ты, видно,
принадлежишь к числу рано созревших талантов, как Клейст, Бюргер, Рембо,
Бюхнер - эти ярчайшие звезды на небе поэзии, - зачем же тогда
расстраиваться.

- Но ведь они и рано умерли!

- Это ты тоже можешь, если захочешь. Впрочем, Рембо прожил еще долгие
годы после того, как перестал писать. И испытал разные приключения в
Абиссинии. Как ты на этот счет?

Отто смотрит на меня глазами серны, которой перебили ногу. Потом снова
устремляет взгляд на толстые зады и груди гипсовых валькирий.

- Слушай, - говорю я нетерпеливо. - Напиши цикл "Искушение святого
Антония". Тут у тебя будет все: страсть, и аскетизм, и еще куча всяких тем.

Лицо Отто Бамбуса оживляется. И сразу становится настолько
сосредоточенным, насколько это возможно у астрального барана, притязающего
на чувственность. В данную минуту немецкая литература как будто спасена, ибо
он явно перестает интересоваться моими мнениями. С отсутствующим видом
кивает он мне и уходит домой, к своему письменному столу. Я с завистью
смотрю ему вслед.

***

Контора покоится в мирном мраке. Я включаю свет и вижу записку:
"Ризенфельд уехал. Значит, сегодня вечером ты свободен. Воспользуйся этим
для чистки пуговиц, мобилизации мозгов, стрижки ногтей и молитв за
кайзера, империю и т. д." Подпись: "Кроль, фельдфебель и человек".
Постскриптум: "Если кто спит - тоже грешит".

Я иду наверх, в свою комнатку. Рояль скалится белыми зубами клавиш.
Холодно уставились на меня с полок книги умерших. Я швыряю на улицу сноп
аккордов, построенных на септимах. Окно Лизы открывается. Она стоит,
озаренная мягким светом лампы, в распахнутом халатике и показывает мне букет
с тележное колесо.

- От Ризенфельда, - говорит она хриплым голосом. - Ну что за идиот? Ты
можешь использовать эту траву?

Я качаю головой. Изабелла решила бы, что с этим букетом связаны какие-то
злые козни ее врагов. Герду я так давно не видел, что и она неверно
истолковала бы посылку этих цветов. А больше мне подносить их некому.

- Неужели не используешь? - спрашивает Лиза.

- Не использую.

- Вот невезучий! Но радуйся. По-моему, ты становишься взрослым.

- А когда можно считать себя взрослым?

Лиза думает.

- Когда начинаешь больше думать о себе, чем о других, - хрипит она и с
дребезгом захлопывает окно.

Я снова бросаю на улицу сноп аккордов, на этот раз - уменьшенных септим.
Однако ничего не следует. Захлопываю пасть рояля и опять спускаюсь вниз. У
Вильке горит свет, взбираюсь к нему наверх.

- Ну, чем кончилось дело с близнецами? - спрашиваю я.

- Все в порядке, мать победила. Близнецов похоронили вместе, в двойном