фронт, а всё же все горячие и все лучшие находили дорогу туда, да и там, по
тому же отбору, их же больше всего и погибало.
Как-то никуда особенно её не тянуло, ничто не определилось в ней ясно. Но из
такой семьи нельзя же было не поступать! Решила выбор Динэра: она очень,
очень настаивала в письмах и заезжала проститься перед фронтом, -- чтобы
Кларёныш поступала на литературный.
правильный Горький, но какой-то неувлекательный; очень правильный
Маяковский, но непроворотливый какой-то; очень прогрессивный
Салтыков-Щедрин, но рот раздерёшь, пока дочитаешь; потом ограниченный в
своих дворянских идеалах Тургенев; связанный с нарождающимся русским
капитализмом Гончаров; Лев Толстой с его переходом на позиции
патриархального крестьянства (романов Толстого учительница не советовала им
читать, так как они очень длинные и только затемняют ясные критические
статьи о нём); и ещё потом скопом делали обзор каких-то уже совсем никому не
известных Степняка-Кравчинского, Достоевского и Сухово-Кобылина, правда у
них и названий запоминать не надо было. Во всём этом многолетнем ряду один
разве Пушкин сиял как солнышко.
выразить, на каких позициях стояли и чей социальный заказ выполняли все
писатели эти и ещё потом советские русские и братских народов. И до самого
конца Кларе и её подругам так и непонятно осталось, за что вообще этим людям
такое внимание: они не были самыми умными (публицисты и критики, и тем более
партийные деятели были все умнее их), они часто ошибались, путались в
противоречиях, где и школьнику было ясно, попадали под чуждые влияния -- и
всё-таки именно о них надо было писать сочинения и дрожать за каждую
ошибочную букву и ошибочную запятую. И ничего, кроме ненависти, эти вампиры
молодых душ не могли к себе вызвать.
Уверяла Динэра, что в институте такая и будет литература. Но Кларе не
оказалось веселей и в университете. На лекциях пошли юсы малые и большие,
монашеские сказания, школы мифологическая, сравнительно-историческая и всё
это вроде бы пальцами по воде, а на кружках толковали о Луи Арагоне, о
Говарде Фасте и опять же о Горьком в связи с его влиянием на узбекскую
литературу. Сидя на лекциях и сперва ходя на эти кружки, Клара всё ждала,
что ей скажут что-то очень главное о жизни, вот об этом тыловом Ташкенте,
например.
с хлебом, когда он с друзьями хотел стащить на ходу ящик... В коридоре
университета Клара как-то выбросила в урну недоеденный ею бутерброд. И
тотчас же, неумело маскируясь, подошёл студент её же курса и этого же самого
арагоновского кружка, вынул бутерброд из мусора и положил себе в карман...
Одна студентка водила Клару советоваться о покупке на знаменитый Тезиков
базар -- первую толкучку Средней Азии или даже всего Союза. За два квартала
там толпился народ и особенно много было калек, уже этой войны -- они
хромали на костылях, размахивали обрубками рук, ползали, безногие, на
дощечках, они продавали, гадали, просили, требовали -- и Клара раздавала им
что --то, и сердце её разрывалось. Самый страшный инвалид был [самовар], как
его там звали: без обеих рук и без обеих ног, жена-пропойца носила его в
корзине за спиной, и туда ему бросали деньги. Набрав, они покупали водку,
пили и громко поносили всё, что есть в государстве. К центру базара -- гуще,
не пробиться плечом через наглых бронированных спекулянтов и спекулянток. И
никого не удивляли, всем были понятны и всеми приняты тысячные цены здесь,
никак не соразмерные с зарплатами. Пусты были магазины города, но всё можно
было достать здесь, всё, что можно проглотить, что можно надеть на верхнюю
или нижнюю часть тела, всё, что можно изобрести -- до американской
жевательной резинки, до пистолетов, до учебников чёрной и белой магии.
ничего. Литературу такую изучали там, будто всё было на земле, кроме того,
что видишь вокруг собственными глазами.
пойдёт в школу и будет задавать девчёнкам нелюбимые сочинения и педантично
выискивать в них запятые и буквы, -- Клара стала больше всего играть в
теннис: в городе были хорошие корты, а у неё развился верный сильный удар.
телу; уверенность удара отдавалась уверенностью и других поступков; теннис
отвлёк её и от всех этих институтских разочарований и тыловых запутанностей
-- ясные границы корта, ясный полёт мяча.
которые совершенно необходимы девушке, особенно некрасивой. У тебя,
оказывается, есть ловкость! реакция! глазомер! У тебя многое есть, а ты
думала -- нет ничего. Часами можно прыгать по корту неутомимо, если хоть
несколько зрителей сидят и смотрят за твоими движениями. И белый теннисный
костюм с короткой юбочкой наверняка Кларе шёл.
в день приходится переодеваться и каждый раз мучительная головоломка: что
надеть на твои крупные ноги? и какая шляпка тебе не смешна? и какие цвета
тебе идут? и какой рисунок ткани? и какой воротник к твоему твёрдому
подбородку? Клара была обделена способностью это знать, и при средствах
одеваться -- всегда была одета дурно.
нравишься? Ведь с ума сойдёшь, никто тебе не поможет и не выручит никто. В
чём это ты не такая? Что это в тебе не то? Один, два, три эпизода можно
объяснять случайностями, несовпадениями, неопытностью -- но наконец этот
невидимый горький стебель всё время попадается тебе между зубами, в каждом
глотке. Как побороть эту несправедливость? Ты же не виновата, что такая
уродилась!
Клара забросила литфак, просто перестала ходить.
эвакуацию. И они тоже вернулись в Москву.
Искала она, где меньше говорят, а больше делают, значит -- технический. Но
чтобы не с тяжёлыми грязными машинами. И так попала в институт инженеров
связи.
не призналась, упрямо решив доучиться и работать, как придётся. Впрочем,
среди однокурсниц (мальчиков было мало) не одна она оказалась случайная, век
такой начинался: ловили синюю птицу высшего образования, и не попавшие в
авиационный институт переносили документы в ветеринарный, забракованные в
химико-технологическом становились палеонтологами.
демобилизовался осенью сорок пятого и сразу получил квартиру в новом доме
МВД на Калужской заставе. В один из первых дней возвращения он повёз жену и
дочь смотреть квартиру.
остановился, не доезжая моста через окружную железную дорогу. Было
предполуденное время тёплого октябрьского дня, затянувшегося бабьего лета. И
мать и дочь были в лёгких плащах, отец -- в генеральской шинели с
распахнутой грудью, с орденами и медалями.
по Большой Калужской, другое -- вдоль окружной. Всё делалось в восемь
этажей, и ещё предполагалась шестнадцатиэтажная башня с солярием на крыше и
с фигурой колхозницы в дюжину метров высотой. Дом был ещё в лесах, со
стороны улицы и площади не кончен даже каменной кладкой. Однако, уступая
нетерпеливости заказчика (Госбезопасности), строительная контора скороспешно
сдавала со стороны окружной уже вторую отделанную секцию, то есть лестницу с
прилегающими квартирами.
сплошным деревянным забором, а что сверх забора была ещё колючая проволока в
несколько рядов и кое-где высились безобразные охранные вышки, из
проносившихся машин замечать не успевали, а жившим через улицу было привычно
и тоже как будто незаметно.
проволока, и сдаваемая секция выгорожена из строительства. Внизу, у входа в
парадное, их встретил любезный прораб, и ещё стоял солдат, которому Клара не
придала внимания. Всё уже было окончено: высохла краска на перилах, начищены
дверные ручки, прибиты номера квартир, протёрты оконные стёкла, и только
грязно одетая женщина, наклонённого лица которой не было видно, мыла ступени
лестницы.
посторонилась, давая дорогу на одного и не поднимая лица от ведра с тряпкой.
поломойки, прошла жена прокурора.
склонённой, подняла голову посмотреть, много ли [их] ещё.
это было выразительное интеллигентное лицо.
пол, -- но перед этой юбкой в лохмотьях, перед этой телогрейкой с вылезшей
ватой Клара испытала какой-то ещё высший стыд и страх! -- и замерла -- и
открыла сумочку -- и хотела вывернуть её всю, отдать этой женщине -- и не
посмела.
модного платья, и край бордового плаща, почти притиснувшись к перилам, Клара
трусливо пробежала наверх.
Посняков Андрей
Самойлова Елена
Максимов Альберт
Херберт Фрэнк
Роллинс Джеймс
Самойлова Елена