Чтение 65–й страницы книги ~Остров накануне~

Роберт подумал, что если сто восьмидесятый меридиан идет по идеальной
линии, связующей две оконечности залива, то река, стремя свой бег на север
по ту сторону северного мыса, надо думать, прочерчивает линию наоборотного
меридиана!

Роберт, будь сейчас на этой доске, дрейфовал бы по черте, отъединяющей
сегодня от вчера... или завтра от того, что приходится ему кануном...

В тот момент, однако, Робертов ум был занят не этим. Будь он на доске, он
не сумел бы противостоять теченью, сколько бы руками ни махал. Даже на
управление собственным телом требовались огромные усилия, что говорить об
обломке дерева без носа, кормы и руля.

В ночь прибытия доска подомчала его к подножью бушприта лишь благодаря
попутному ветру или малому местному течению. Предусмотреть новый фактор
подобного рода? Надлежало бы изучить все игры приливов и отливов,
пронаблюдать недели и недели, а может быть, месяцы, опрокидывая в море
десятки и десятки подобных досок, да и после этого, кто знает...

Нет, это нереально, по крайней мере для него по малости познаний как
гидростатических, так и гидродинамических.

Лучше уж упражняться, снова плавать. Больше шансов выбраться из стремнины
у барахтающейся собаки, а не у собаки, посаженной в корзину.

Выходит, следовало продолжать ему учебу. И не только чтоб преодолеть
расстояние от "Дафны" до залива. Надо было учесть, что в бухте сообразно
времени дня, часам приливов и отливов, пробуждались и малые течения. И могло
выйти так, что, плывя Роберт преданно к востоку, оказался бы игрушкою вод,
тащащих его все западнее, чтоб потом повернуть прямо к северному мысу.
Роберту надо было уметь преодолевать течения. Со своим верным канатом он
приготавливался бросить вызов тем водам, что левее корабля.

В течение наступивших дней Роберт, обучаясь с того края, где лесенка,
припоминал, что в Грив он видел, как плывут не только собаки, но и жабы. А
поскольку человеческое туловище с растопыренными руками и ногами напоминает
более лягушку, нежели собаку, он сказал себе: может быть, поплыть как лягва?
Он даже звуки издавал подобные. Кричал "квах, квах" и лягался во все
стороны. Потом он квакать бросил, потому что на эти болотные вопли тратилось
чересчур много сил, и вдобавок при открытом рте происходило то, что мог бы
предвидеть любой пловец, обладая хоть каким-либо опытом.

Роберт переделался в жабу почтенную и пожилую, величественно молчащую.
Когда плечи у него уставали из-за постоянного выбрасывания рук вперед и
вбок, он снова плыл more canino (По-собачьему (лат.)). Однажды, видя над
собою белых птиц, которые с карканьем наблюдали за его экзерсисами,
периодически подлетая в самую близость к нему, чтоб поймать рыбу ("Ударом
баклана"!) с громадным размахом крыльев, он повторил этот размах; но тут же
понял, что затруднительнее держать закрытыми нос и рот, нежели клюв, и от
нового способа отказался. Теперь он не знал уже, какой тварью был, собакой
или жабой; может, мохнатой лягвой, пресмыкающимся псом, морским кентавром,
мужской сиреной?

Однако от рывка к рывку он научался, плохо или хорошо, плыть хоть
немного. Теперь, начиная путь с носа, он добирался уже до полуборта. Но
когда решал повернуть восвояси и вернуться к трапу, понимал, что сил больше
нету, и возвращаться приходилось перехватывая швартов.

Чего ему впрямь не хватало, это дыхания. На путь туда, бывало,
достачествовало, но вот обратно... Плавать он как бы умел, но очень в духе
того пилигрима, который преодолевал путь из Рима в Иерусалим по полумиле в
день в своем огороде. Роберт атлетом не был и до морского путешествия, но за
месяцы "Амариллиды", закупоренный в каюте, ослабился вдвойне; потом крушенье
корабля и безделие на "Дафне" (если не считать тех упражнений, к которым
понуждал его иезуит) усугубили его вялость.

Роберт, похоже, не догадывался, что уроки плавания укрепляют силу. Он
считал, наоборот, что должен усиливаться перед уроками плаванья. Поэтому
выпивал по четыре яйца единым махом и съедал целую курицу перед тем как
спуститься в воду; и благо, что имелся канат, потому что после подобного
обеда у него в воде так свело живот, что он еле спасся по ступенькам на
палубу.

После чего вечером он медитировал о парадоксе. Прежде, когда он не
обольщался мечтою достигнуть Остров, тот казался ему дивно близким. Ныне, по
мере как он осваивал искусство туда добираться, Остров отодвигался все
дальше и дальше.

Вдобавок, поскольку отодвигался он, как Роберт думал, не столько в
пространстве, сколько (вспять) во времени, отныне всякий раз, рассуждая об
этом расстоянии, Роберт смешивает временные и пространственные категории. Он
пишет: "берег, увы, настолько вчерашний...", а также "о как добираться туда,
где еще так рано...", "какое большое море между мною и днем, только что
ушедшим..." Мы находим в его записях даже такое: "На Острове видны грозовые
зарницы, в то время как у нас уже просветлело".

Но если Остров отдалялся все решительнее, стоило ли учиться искусству к
нему подплывания? Роберт забросил тренировки и снова взял трубу, выглядывать
Апельсиновую Птицу.

В листве порхали попугаи, Роберт мог наблюдать редкие фрукты, следить с
восхода до заката за оживлением и затуханием многоцветия растений, но
Голубица ему не показывалась. Он начал думать, что отец Каспар налгал ему,
или что он стал жертвой какого-то морока. Постепенно он стал внушать себе,
что и фатера Каспара на корабле никогда не бывало - и не видел никаких его
следов. Роберт не верил больше в Голубицу, а заодно не верил и в
существование на Острове Мальтийской Установки. Тем лучше, убедил себя
Роберт, ибо негоже, чтоб машина оскверняла дикородную чистоту этого места.
Он снова стал воображать Остров в соразмерности своим мерам, то есть мерам
собственных снов.

Если Остров возвышался в прошедшем дне, наипаче следовало класть любые
силы, чтоб досягнуть туда. В этом вывихнутом времени он станет не искать, а
вновь изобретать бытье перволюдей. Остров - не урочище, где льется кладезь
юности; Остров и есть сам этот кладезь, он станет тем уделом, где существо
человеческое, забыв страстоносную мудрость, обрящет, как ребенок,
затерявшийся в чаще, новый язык, формирующийся от новой встречи с вещами. На
той основе возникнет единственная верная и новая наука, в непосредственном
знании мира, не запорченная философией, и Островина будет не отцом,
передающим сыну речения Завета, а будет матерью, переучивающей на речь
первые младенческие лепеты.

Только при этом возрождающийся кораблекрушец сможет новооткрыть правила,
регулирующие бег небесных тел и объясняющие смысл акростихов, вычерчиваемых
телами в небе, не пользуясь Альмагестами и Четырехкнижиями, а прямо глядя на
затмения, пролеты сереброхвостых болидов и фазы звезд. Сорвавшийся с дерева
плод, раскровянив ему нос, обучит в единочасье и законам тяготения тел, и
правилам de motu cordis et sanguinis in animalibus (Обращения в кишках и в
крови у животных (лат.)). Усевшись на берегу пруда и опустив в пруд ветку,
лозу или долгий упругий лист металлического куста, новый Нарцисс - не
подверженный бесплодным и безалаберным фантазиям - изучит противоборство
теней со светом. И поймет, может быть, по которой причине земля - тусклое
зеркало, мажущее в чернилах все, что на нее попадает; вода- стена, на
которой отпечатываясь, тени бледнеют; а в воздухе образы не находят
поверхность, где запечатлеться, и двигаются вперед до крайних ограничений
эфира, а назад возвращаются редко и лишь под видом миражей и марев.

Возобладать Островиной, не значило ль - возобладать Лилеей? И
следовательно... Логика Роберта отличалась от логики болтливых и суетных
любомудров, пробившихся в переднюю Лицея, которые желают, чтобы нечто, если
уж таково, не могло бы и быть наоборотно. По ошибке, я имею в виду - по
заблуждению фантазии, свойственному влюбленным, Роберт знал заранее, что
обладанье Лилеей означало бы и первооснову любого откровения. Исследовать
законы универса при помощи подзорной трубки представлялось ему только более
долгим способом постичь ту же истину, которая иначе была бы ему явлена в
слепящем свете услады, когда б он мог забыться головою на лоне возлюбленной
в Саду, где каждый куст воплощал бы Древо познания добра.

Однако поелику-как и нам бы следовало знать- желать что-то далекое
означает вспоминать о лемуре, похитившем его у нас, Роберт содрогнулся,
помыслив, что в сладости этого Эдема окажется спрятан Змей. То есть он
вострепетал от мысли, что на Острове, как более скорый узурпатор, его
поджидает Феррант.

28. О ПРОИСХОЖДЕНИИ РОМАНОВ

(Трактат французского епископа, ученого и антиквара Пьера-Даниэля Юэ
(Huet, 1630-1721) "De l'origine des Romans" (1678))

Любовники любят свои несчастья сильнее, чем свои радости. Роберт не мог
бы предположить, что отделенный навеки от той, кого любил, чем более
разведен был с нею, тем сильнее он терзался из-за мысли, что кто-либо другой
мог быть к ней близок.

Как мы видели, обвиненный Мазарини, будто был в том месте, где он не был,
Роберт забрал в голову, что Феррант находился в Париже и в некоторых
обстоятельствах занимал его место. Если это было правдой, Роберт был
арестован кардиналом и отправлен на борт "Амариллиды", но Феррант остался в
Париже и для всех (включая и Ее!) был Робертом. Некуда было деться, таким
образом, от вывода, что она с Феррантом... тут океаническое чистилище
преображалось в жженье ада.

Роберту было ведомо, что ревность образуется вне всякого уважения к тому,
что на самом деле есть, чего нет или чего никогда не будет; что в угаре
ревности воображаемые бедствия родят настоящую боль; что ревнивый, будто
ипохондрик, болеет из-за боязни заболеть. Значит, Бог обереги, говорил он
себе, от этих отравительных фантазий, которые понуждают представлять себе Ее
с Другим, и ничто так не питательно для подозрения, как одиночество, и ничто
успешнее фантазии не перековывает подозрение в свершившийся факт.

И действительно, ревнивость из всех страхов самый нерадостный. Когда
страшишься смерти, можно надеяться, что проживешь долго или в путешествии