без Груздева ее знал и у них были отношения. Серьезные, ну, со стороны
Ларисы, стало быть...
чтобы он, как и я, уразумел расстановку сил.
сам посмотри, все ведь как нарочно складывается: патрон нестандартный,
палец на бутылке не его, след на шоколаде чужой. И что в четыре был, а
не в семь, вполне возможно. А если в четыре, а не около семи, то
остается одна-единственная улика
поехал в Лосинку и расспросил обеих женщин о том, что было двадцатого и
двадцать первого октября - подробно, по минутам...
паровое отопление перед зимой слесарь-водопроводчик. Крутился по дому
минут двадцать.
поселка водопроводчик с такими приметами не значится...- Я с торжеством
посмотрел на Глеба:- Вопросы есть, товарищ начальник?
сапогами, принялся ходить по кабинету из угла в угол, долго ходил, потом
остановился у окна, снова долго там рассматривал что-то, ему одному
интересное. Не поворачиваясь ко мне, сказал:
это ты пистолет подбросил. Или расскажет, о чем говорили отец Варлаам с
Гришкой-самозванцем в корчме на литовской границе. Квартирохозяйку тоже
можно заинтересовать. Или запугать. Это не свидетели.
коту под хвост. Я аж задохнулся от злости, но спросил все-таки негромко:
говорится, времен и народов. Возьмем его, тогда...
этого париться?! У него, может, каждый день в тюрьме десять лет жизни
отымает!
был злой, холодный:
институт благородных девиц! Убита женщина, наш советский человек, и
убийца не может разгуливать на свободе, он должен сидеть в тюрьме...
тогда выпустим, и все дела. И больше об этом - хватит, старший лейтенант
Шарапов. За дело несу персональную ответственность я, извольте соблюдать
субординацию!..
у меня на языке, что Жеглов - это еще не МУР, что во всем этом нет
логики и нет справедливости, но как-то заклинил он меня своим окриком:
ведь я как-никак военная косточка и пререкаться с начальством в молодые
еще годы отучен... В репродукторе голос певца старательно, с коленцами
выводил: "В моем письме упрека нет, я вас по-прежнему люблю-ю-ю..."
Только он и звучал в нехорошей тишине между нами, двумя довольно
упрямыми мужиками, приятелями можно сказать...
залетевший сквозь окно лучик солнца пересекали две струйки дыма - одна
ярко-голубая, плотная, другая светлая, почти прозрачная,- и я подумал:
как странно, у двух одинаковых папирос дым совсем разный, вот один,
голубой, выстлался понизу, вдоль стола, а другой, белый, тянется вверх.
Я посмотрел на Жеглова, он снова отвернулся к окну, загораживая весь
проем широкой спиной, а я думал о его шуточках, о всей его умелости,
лихости и замечательном твердом характере. "Железный парень наш
Жеглов",- сказал однажды о нем Коля Тараскин, и это было, конечно,
правильно...
никому, видать, не в пользу - за эти дни он сильно сдал: пожелтело лицо,
редкая жесткая щетина прибавила добрых два десятка лет, крупная тяжелая
челюсть, придававшая ему мужественное выражение, как-то неуловимо
вытянулась, стала просто длинное, старческое, глаза запали и недобро
поблескивали из глубоких глазниц. Я усадил его на стул в углу кабинета,
и он уставился на свои пижонские штиблеты, которые из-за вынутых шнурков
сразу приобрели какой-то жалкий, нищенский вид. Жеглов разгуливал по
кабинету, напевая под нос: "Первым делом, первым делом самолеты", я
сидел за своим столом, глядя на Ручечника, и длилась эта пауза довольно
долго, как в театре, пока он, хрипло прокашлявшись, не сказал:
бессонница у тебя сейчас!
Жеглова, взгляд был у него грустный и сосредоточенный. Потом без видимой
причины повеселел, попросил у Жеглова чинарик, и тот, лихо оторвав
зубами конец папиросы, протянул ее вору:
несколько жадных затяжек, осведомился:- Не надоело бока давить в нашем
заведении?
от одной скуки тут околеешь. Сидит со мною хмырь какой-то залетный -
деревня, одно слово, ни в очко, ни в буру не может...
ты бы уже огрел бутылочку, поехал бы на бегах рискнул...
недоступных возможностей:
да куда денешься? - Он с хрустом потянулся, широко зевнул:- 0-ох, тошно
мне, граждане начальники, отпустили бы мальчишечку...
Фокса, я тебе волю. Мое слово - закон, у любого вора спроси!
тоже серьезно:- Он ведь меня погубит. Фокс - человек окаянный. На первом
же толковище не он, так дружки его меня по стене размажут, ась?
осталось дурашливого, что было еще минуту назад, а видны были только
испуг да тоска по свободе, такой близкой и такой невозможной.
ведь его все равно возьмем...
Ручечник.- Мне главное, чтобы совесть чиста, я тогда на любом толковище
отзовусь...
меня надо бояться, я тебя скорее погублю, коли ты так...
лесоповале
злыдень такой...- Лицо его сморщилось, казалось, он вот-вот заплачет.-
Что я, вам помочь не хочу? Хочу, истинный крест! Но не могу! Я вам вот
байку одну расскажу - без имен, конечно, но так, для примеру. Хочете?
широты... И там лагерь строжайшего режима - для тех, кому в ближайшем
будущем ничто не светит. Крайний Север, тайга и тому подобная природа.
Побежали оттуда однова мальчишечки - трое удалых. Семьсот верст тундрой
да тайгой, и ни одного ресторана, и к жилью не ходи - народ там для
нашего брата просто-таки ужасный. И представьте, начальники, вышли
мальчишечки к железке. Двое, конечно.
уж для Фокса - тем более...
предпочитал отсидку встрече с Фоксом. Оставалась Волокушина. Жеглов
сбегал, переговорил с ней, и она без особого сопротивления согласилась
позвонить Ане. Со связистами все было заранее договорено, и не прошло и
часа, как мы сидели в маленькой уютной комнате Волокушиной в
Кривоколенном переулке, 21. В комнате даже после обыска было чисто и
уютно; массивный торгсиновский буфет сиял промытыми резными стеклами,
кружевной подзор на кровати и такая же салфеточка под телефоном
топорщилась от крахмала, мраморные слоники - семь штук по ранжиру на
буфете - сулили счастье, которого Волокушина так жадно хотела, да не
дождалась...
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Доставалов Александр
Корнев Павел
Афанасьев Роман
Пехов Алексей