мостовой. А потом -- резкий фанерный треск. И чмок, похожий на поцелуй.
Притворил окно и улегся на диван. Веки плотно смежил и сказал себе: я сплю.
Теперь я точно засну. Я сплю. Сплю-ю-ю. Не давила меня в бок трехсотлетняя
черепаха. Ровно гудела за стеной развеселая компания, герои передачи лВ мире
животных". Господи, Боже ты мой, как я устал, как я хочу спать! А сон не
идет. В комнату проскользнул Актиния, в руке бутылка с надетым на горлышко
стаканом. -- Ты не спишь? -- Не сплю. Я не могу дормир в потемках. Где
Птичка? -- Птичка? А-а, эта... она с американцем уехала давно. -- Странно...
Она же хотела ко мне прийти... -- Нужен ты ей... Она отпускает только на
валюту. -- Врешь ты все, засранец... Противная трефная свинья! Вышиб милую
чистую проблядушку... Ладно, иди отсюда в задницу, я буду спать. Налил себе
полстакана, жадно прихлебнул, вытянулся на диване, и, когда первая тонкая
ниточка дремоты потянула меня в черную пустоту сна, пронзительно взвизгнул
телефонный звонок, я снял трубку, и едкий голос Крутованова спросил: Ч...
Хваткин? Вы почему не снимаете трубку? -- Я не думал, что вы так быстро
вернетесь, товарищ генерал-лейтенант, -- взглянул на светящийся циферблат
часов, а времени уже начало второго ночи. ЧЧ Поменьше думайте, здоровее
будет. Дураков ценят потому, что они лучше выполняют приказания, чем
умные... -- Так точно, товарищ генерал-лейтенант. Ч* Вы мне нужны.
Поднимитесь в кабинет товарища Кобулова. Бегом! -- и бросил трубку.
Торопливый переписк гудков метался в аппарате. А я уже мчался к Кобулову.
Его кабинет был на два этажа ниже моего, но никто в Конторе никогда не
сказал бы лспуститесь к руководству". Я поднимался к заместителю министра
Кобулову на два этажа ниже, я бежал назад во времени, туда, где умершая
только что черепаха была совсем молодая, ей еще 270 лет не исполнилось, а ее
хозяин Актиния еще не завербован мною, и умчавшаяся с американцем девушка
Птичка еще не ро- дилась; туда, откуда после длинной-длинной паузы, после
дол- гих-долгих часов ожидания позвонил вернувшийся от Маленкова Крутованов,
и по его барственно-капризному тону я понял, что участь Абакумова, дорогого
моего шефа, любимого министра Виктор Семеныча, решена.... Если бы ко мне
пришла девушка Птичка, черепаха дожила бы до четырехсот лет. Поскольку я
старый коммунист из спецслужб, капээсэсовсц с большим стажем, я материалист,
марксист иЧот безнадежности -- верю в то, что мир детерминирован. Приди ко
мне девушка Птичка -- и черепаха дожила бы до 400 лет. Бог весть, что
случилось бы с нами всеми, если бы Минька Рюмин не сдал в канцелярию
министра неподписанные протоколы допросов Когана.... Я поднимался бегом с
пятого этажа на третий и судорожно соображал, почему Крутованов вызывает
меня не к себе, а в кабинет Кобулова. Подписание акта о сдаче головы
Абакумова на площадке Кобулова было необъяснимо: то обстоятельство, что
Богдан Захарович Кобулов люто ненавидел Абакумова, бывшего своего протеже и
выкормыша, никакого значения не имело. У нас в Конторе все друг друга
ненавидят. Крутованова Кобулов не выносит еще больше, поскольку выскочка
Абакумов все-таки из своей гопы, боевик из бериевской компании. А Крутованов
-- откровенный враг, маленковский лазутчик. Конечно, чтобы повалить такого
зверя, как наш командир Виктор Семеныч, можно и забыть старые распри, хотя
бы на время, до следующего загона. Но почему в кабинете Кобулова? Ведь
главным забойщиком в комбинации выступает Крут? Это ведь его инициатива? Его
первый ход? И тяжелая артиллерия -- Маленков -- это пока что его
родственник, а не Богдана Захаровича? Непостижимые таинства политики,
сумасшедшие козни по- литической полиции, армянские загадки уголовного
толковища. Я бежал по длинному коридору. Затравленный Одиссей, которому надо
было проплыть между Сциллой и Сциллой, ибо в нашем климате Харибды не
выживают и частичных потерь у нас не бывает, а платят, когда приходит срок,
за все и всем. Реальных шансов у меня не было. Если, несмотря ни на что,
Абакумов удержится на месте, он обязательно дознается о моей роли и
розомкнет меня на части. Если Крутованов его сегодня свалит, то завтра он
наверняка станет министром: не для Кобулова же топил Маленков Абакумова! И
найдет в сейфе досье, кото- рое составил на него я. И тогда Крутованов
прикажет убрать меня. Но инстинкт окопного бойца подсказывал мне великую
истину бытия, которое и есть незатихающее сражение: на войне только дурак
строит долгие планы, на войне есть одна задача -- пережить нынешний день. Я
мчался в кабинет Кобулова, надеясь пережить сегодняшнюю ночь. И единственная
безотчетная мыслишка согревала меня, пугая и обнадеживая: я поднимался с
пятого этажа на третий не к Крутованову, а к Кобулову. Вошел в приемную и
поразился безлюдности. У самой двери, сложив огромные кулачища на коленях,
смирно сидели огромные мордовороты из лдевятки", штук пять. У них на харях
было написано лохрана". И больше ничего на их рожах не было. Пустыня. За
секретарским столом восседал кобуловский порученец, хитромудрый жулик
Гегечкори с рыхлым прыщеватым лицом, похожим на языковую колбасу, а на столе
устроился нечеловеческой красоты подполковник Отар Джеджелава, личный
адъютант Лаврентия Павловича Берии; оба этих черножопых чекиста вполголоса
быстро говорили по-грузински и тихо, счастливо хохотали. Наверное, о бабах.
Промеж этих смуглых зараз все крепко схвачено. Русский человек, душой
открытый, сердцем доверчивый, против этих шашлычников бессилен. Богдан
Кобулов тянет за собою брата, тоже генерала, хотя весом и поменее, --
Амаяка. У того в лшестерках" бегает знаменитый футболист из тбилисского
лДинамо" Джеджелава, а у Джеджелавы есть брат Отар, бестолковый капитанишка
и великий трахатель баб. Богдан пробивает Отара адъютантом к великому шефу
-- снабжать Лаврентия харевом, и за три года Отар становится всесильным.
Никого в Конторе не боится красавчик Отар, всех глубоко, искренне презирает.
А меня уважает. Мы с ним поклялись в пожизненной дружбе. На моей явочной
квартире. Несколько лет назад красавчик Отар украл на обыске из стакана на
прикроватной тумбочке массивную золотую челюсть. И принес ее моему агенту,
ювелиру Замошкину. И я, еще не зная, какое ему предстоит восхождение,
пообещал Отару Джеджелаве оставить эту историю между нами. Нет, не забыл
Отар Джеджелава клятвы в верности, которую мы дали друг другу, как Герцен с
Огаревым. Замахал мне приветственно рукой, еще шире залыбился: иди сюда,
дорогой, ждут тебя! Старая дружба не ржавеет. Интересно, отобрал Герцен у
Огарева письменное обязательство о сотрудничестве? Черт их знает, может
быть, и лежит где-нибудь в архиве их расписка о неразглашении: они ведь
революционеры -- народ недоверчивый, подозрительный, злой. И я широко
заулыбался, растопырил руки для объятий, хотя не улыбаться мне хотелось, а
заплакать от страха, напряжения и усталости. Но Джеджелава со мной
обниматься не стал, а только кивнул и показал на дверь кабинета: -- Ждут...
Меня ждал Берия. Оказывается. Второй раз в жизни меня ждал Берия. И снова,
как тогда, в первый раз, распахнул дверь, я словно пропустил удар ногой в
живот. Зияющая пустота под ложечкой. Нынешние придурки экстрасенсы сказали
бы: вокруг него непроницаемое черное поле. Свидетельствую: все исторические
злодеи -- от Нерона до Малюты Скуратова, от Торквемады до Гиммлера -- были
просто розовое слащавое говно против нашего Лаврентия Палыча. Великий Пахан
внушал меньше ужаса, потому что, как ни крути, а обаяние величия и огромной
силы в нем было. От Берии исходил мощный ток лютой жестокости, безмерной
ненависти и нестерпимого страха. Вообще-то теперь, много лет спустя, я
думаю, что он был не человек. Он был инопланетянин. Пришельцы из какого-то
далекого жуткого мира всадили в человеческий голем страшную антидушу и
посадили в кресло начальника тайной политической полиции. Остальное
свершилось само собой. Он сидел посреди кабинета в кресле и молча смотрел на
меня. Видение из страшного сна. Рыжеватая кобра толщиной с большую свинью.
Блики от люстры отсвечивали на его лысине и в мертвых кругляшках пенсне. --
Подполковник Хваткин по вашему приказанию явился! -- отрапортовал я вмиг
зачерствевшим языком. И только теперь рассмотрел сидящих чуть поодаль
Кобулова и Крутованова. Берия поднял руку и несколько раз согнул
указательный палец -- я не сразу догадался, что он подзывает меня ближе. А
сообразив, рванул, как спринтер со старта. Замер палец, пригвоздив меня к
ковру, и я услышал его негромкий гортанный голос: -- Ти в Малом тэатре пьесу
лПигмалион" смотрел? -- Так точно, товарищ Берия, смотрел. -- Вот я думаю,
что прэдатэль Абакумов тоже Пигмалион... -- Не могу знать, товарищ Берия! --
Как нэ можешь? По-моему, он слэпил из гавна звэря, который ожил и сожрал
его... Ти мэня понял? -- Так точно, товарищ Берия, понял! Берия недобро
ухмыльнулся, и лицо у него было, как сургучная печать -- коричневое,
неумолимое, окончательное. А Кобулов зашелся от хохота, так понравилась ему
шутка шефа. От удовольствия он мотал башкой, лохматой, как у медведя жопа.
Крутованов не смеялся. Вид у него был индифферентный, словно у ресторанного
посетителя, подсевшего на минутку к чужому столику. И только когда наши
взгляды встретились, он еле заметно подмигнул мне, даже не подмигнул --
еле-еле веком дрогнул, и я понял, что притчи про зверя имеет отношение не
только ко мне. И не только к Абакумову. Кобулов прошелся по кабинету --
армянский калибан в пузе, в погонах, в сапогах, -- сокрушенно поцокал
языком: -- Очень жалко, что такие люди, как Абакумов, становятся вредны
нашей партии, нашему великому делу и лично Иосифу Виссарионовичу... -- Он
тоже не говорил, а декламировал свой текст, не для меня, конечно. -- Хотя
дурные замашки в нем давно видны были. Сколько мы вместе работали, сколько я
ему помогал, когда он еще молодой был! А он посторонним людям про меня
сказал -- лчерножопая соленая собака". Ай-яй-яй, какой стыд! Крутованов
сочувственно покивал и сердечно подтвердил: -- Настоящий большевик,
настоящий чекист-интернационалист таких слов о вас, Богдан Захарович,
никогда бы не произнес. С таким образом мыслей можно черт знает до чего
договориться! По этому обмену любезностями я понял, что Маленков еще не
успел уговорить Пахана назначить министром Крутованова, а Берия не смог
запихнуть в это кресло Кобулова. Свалка продолжается. И тут я увидел в руках
Крутованова папку -- рюминскую папку, коричневые корочки уголовного дела
лВрачи -- заговорщики и убийцы", папку с закладками, которую он давеча увез
к Маленкову. Значит, она уже всплыла официально: ее прочел Берия, а к Берии
она могла попасть только после Сталина. Великий Пахан прочитал дело и
наверняка наложил резолюцию. И судя по тому, что папка оставалась в руках у
Крутованова, резолюция была довольно приемлемой. Берия повернул ко мне
водянисто мерцающие стекляшки пенсне и разверз уста -- == треснул извилистый
хирургический шов на коричневой тугой морде: -- Слюшай, ти... ~- он сделал
паузу, будто подбирал слово, которое должно было передать меру его презрения
и отвращения ко мне, но не нашел, махнул рукой и приказал: -- Вазми у