так и не докончил. Перешлите ее мне с остальными вещами, когда я сообщу
вам адрес. И где-то лежит книжка Френкеля. Она тоже мне понадобится.
остался в стороне.
заметив его.
- спросил он. - Если такси повезет меня мимо, я закрою глаза, чтобы
как-нибудь не увидеть этого человека. Боже мой, почему я его не убил!
Схватить бы эту гадину за мерзкую высохшую шею...
себе силы сопротивляться только после того, как борьбе наступит конец и
меня прикончат. И не только со мной так происходит, а со всеми, кто
покорно подчиняется насилию. Я знаю это. Я это видел в Германии. Однажды
ночью в лесу... впрочем, вам я уже рассказывал об этом, - сказал он,
обращаясь к Траскеру. Он перевел взгляд на Эрика и заговорил обычным,
почти непринужденным тоном: - Знаете, когда он меня вызвал, меня сначала
разобрал смех. Он сидел напыщенный, лицемерный, похожий на старого волка,
который только что сожрал младенца и проповедует своим волчатам, что не
нужно обижать ближнего. Такой самодовольный, такой тупой! И все-таки
жалкий. Я спрашивал себя: ну что, собственно, он может со мной сделать? И
мне было смешно. Меня увольняют за антигосударственную деятельность,
заявил он. Поразительная нелепость, просто бред какой-то! Ладно, сказал я
себе, пусть будет так. Людям подобного сорта даже дыхание таких, как я,
кажется опасным. Итак, значит, я оказался политически вредным. Потом
выяснилось, что меня увольняют еще и за безнравственность. Это уже было не
так смешно, как моя антигосударственная деятельность, но когда тебя
называет безнравственным такой человек, как Риган, это тоже смахивает на
фарс. И хоть не без горечи, а все же смеешься. Но, боже мой, тут-то он и
начал. Это уже были не шутки. И тогда меня стал одолевать страх. Как
слизь, как паутина, как той ночью в лесу в Шварцвальде...
- решить, что делать.
уехать.
вас. У него нет никаких оснований. Антигосударственная деятельность? Но
это слишком уж глупо. Безнравственность? Да в чем же вас обвиняют? Что вы,
приставали к мальчикам, что ли?
безнравственным встречаться с девушками. Даже с одной девушкой. С Эдной. Я
безнравственный потому, что встречался с Эдной. Знаете, это просто
поразительно. Он говорил о нас с Эдной так, будто действительно видел нас
вдвоем. Представляете себе это ощущение? Даже хуже того, гораздо хуже - он
точно раздел нас с ней догола и вытащил на улицу среди бела дня. О,
господи, мне казалось, что я истекаю кровью. Я терзался не столько за
себя, сколько за Эдну. Поймите, он говорил о ней так, словно сам с ней
жил. Кошмар какой-то. Подрывная деятельность, издевательства над моей
национальностью - все это на меня подействовало гораздо меньше...
Стоял и слушал. Как той ночью, в лесу, когда я стоял и ждал, скоро ли меня
убьют. - Хьюго ненавидящими глазами уставился на свои руки. - А он
наслаждался этим. И вид у него был такой, словно он говорил: "Думаешь, я
один так к этому отношусь? Нет, таких, как я, миллионы, сто миллионов..."
А как бороться со ста миллионами людей? Вот почему я ничего ему не сделал.
Вот почему я не сопротивлялся той ночью в Шварцвальде, куда студенты
приволокли пятнадцать человек, в том числе и меня. Только сначала, когда
нас схватили, мы пытались отбиваться, а потом уже никто не сопротивлялся.
Помню, было очень темно. Мы, связанные, стояли посреди небольшой просеки,
а те столпились вокруг. При свете звезд чуть поблескивали козырьки
эсэсовских фуражек. И вот, в последнюю минуту мой отец, самый старый среди
нас, первый выступил вперед. Он был совсем уже старик. Он был их
профессором. Отец вдруг вскинул связанные руки и бросился на них,
окруживших нас тесным кольцом. До этого мы стояли как стадо овец. И страх
тотчас исчез, и мы все бросились на них, хотя отца моего они тут же сбили
с ног лопатами. Было так темно, что, кроме козырьков их фуражек, почти
ничего нельзя было различить. Нас переполняла такая ненависть, что,
несмотря на страх, мы готовы были умереть, сражаясь с ними, если б только
каждый из нас был уверен в остальных. Нужен был какой-то сигнал, чтобы мы
стали сопротивляться. Иначе мы бы так и остались лежать - там, рядом с
моим отцом. Ну, вот так же получилось и с Риганом, только со мной не было
никого, кто подал бы знак к борьбе, и окружала меня не сотня штурмовиков,
а стомиллионная толпа.
выродок. Ручаюсь, что если вы сообщите об этом случае в Ассоциацию
американских профессоров...
Не желаю! Я хочу только, чтобы меня оставили в покое и дали возможность
работать! Я не могу тратить время на всяких психопатов! - Он затряс
головой и умоляюще протянул руки. - Почему люди не могут оставить меня в
покое?
Лица у них были торжественные.
порывисто бросился к двери и вдруг остановился, словно вспомнив, что, как
это ни странно, у него есть друзья, с которыми надо попрощаться, и по
выражению его лица было видно, что это почему-то для него оказалось самым
трудным. Он остановился посреди комнаты, растерянно глядя то на одного, то
на другого, словно застенчивый мальчик, не знающий, как выйти из комнаты,
где много взрослых.
беспомощность... - беспомощность и полную неприспособленность к жизни
среди людей. - Спасибо вам за все. Большое спасибо. - Он задержался у
двери, чтобы взглянуть через улицу на дом, где жил Эрик, и в его взгляде
было страдание, которого Эрик так и не понял.
Эрик подошел к двери и проводил глазами удаляющуюся машину. Он смотрел,
как два маленьких красных огонька спустились с холма, потом скрылись за
темной массой густых деревьев.
волнение Фабермахера теперь целиком передалось Траскеру. Тот шагал по
комнате взад и вперед, словно желая стерпеть следы шагов Хьюго на ковре. -
Он звонил Эдне, чтобы она его встретила.
останется маленькой вспышкой, которой Риган хотел припугнуть их, чтобы они
знали свое место, а заодно и усложнить им работу? Эрик даже позавидовал
Фабермахеру - тот уже развязался со всем этим, волен теперь идти на все
четыре стороны, зная, что его огромный талант останется при нем, куда бы
его ни забросила судьба. Он вырвался из этой грязной клоаки.
обернулся к Траскеру и спросил:
раскрывая рта?
спросила, не поднимая глаз:
Ригану по морде. - Он взглянул через залитую луной улицу на свой домик.
а на втором этаже, в спальне, виднелся слабый отсвет лампы, которую
зажигали в холле, чтобы не оставлять Джоди в полной темноте. Там, за этими
окнами, находились его жена и сын - единственное, что было у него на
свете. Ни дом, ни обстановка не принадлежали ему целиком. Казалось, на
каждом предмете было клеймо: "взято в долг". За душой у Эрика не было
ничего, кроме двух дорогих ему человеческих существ, а это - самая хрупкая
и уязвимая собственность на земле. Какое же он имеет право призывать к
бунту и вступать в единоборство с Риганом?
потому, что он еврей, не правда ли? - спросил он через плечо.
убедить попечителей в нелояльности Хьюго, не имея к тому никаких
доказательств? Разве мог бы он представить обычный роман с девушкой как
нечто грязное и безнравственное? Стоит сказать "еврей", как они поверят
чему угодно. Наши попечители отнюдь не дураки, но как только антисемитский
вирус попадает им в кровь, самые умные люди начинают верить всякому слову
тех, кого в душе считают зловредными кретинами. Конечно, все обернулось бы
иначе, будь Фабермахер позубастее, как другие. Но наш Хьюго какой-то
пришибленный. Он вроде калеки. В чем-то он очень силен, а в других
отношениях слабее ребенка. Никогда не знаешь, от чего он вдруг может пасть
духом. Черт возьми, если б только у него хватило смелости защищаться
против Ригана!
Каменистый Артем
Маркеев Олег
Андреев Николай
Влодавец Леонид
Зыков Виталий