пыльное сиденье, я попробовал захлопнуть дверцу, но тщетно - она так и
застряла полураскрытой. Не помню, подсчитывал ли я мизерные шансы
запустить эту штуку или еще более мизерные - объясниться с толпой, когда
меня вытащат и поволокут вниз, если не догадаются сразу скинуть с крыши.
Помню только исступленные выкрики фанатиков на площади.
худой мужчина в ультрамодном черном костюме, несомненно, одобренном бы
щеголями ТКЦ, до отвращения толстая женщина, размахивавшая чем-то вроде
длинного гаечного ключа, и коротышка в зеленом мундире местных сил
самообороны.
микрокарту Гладстон. Взвизгнув, включился стартер, а я зажмурился и
принялся молить всех богов, чтобы аккумуляторы оказались заряженными.
и кто-то рвал дверцу, вопреки моим отчаянным усилиям удержать ее. Крики
толпы внизу слились в сплошной гул, напоминающий рокот океанского прибоя,
тогда как вопли добравшихся до крыши можно было уподобить визгливым
вскрикам гигантских чаек.
окруживших машину людей пылью и голубиным пометом, и я, схватив рукоять
управления и двинув ее назад и вправо, почувствовал, как старина "Турист"
поднялся, закачался, нырнул вниз и снова поднялся.
пищит, а на открытой дверце кто-то повис, я заложил вираж над площадью и
посмотрел вниз: толпа бросилась врассыпную, а вестник Шрайка Рейнольдс
шустро нырнул за парапет фонтана. Невольно усмехнувшись, я выровнял машину
и начал набирать высоту.
секунд она отломилась, так что результат получился тот же самый. Я успел
заметить, что пассажиркой была толстуха. Вместе с дверцей она рухнула в
воду с восьмиметровой высоты, обдав брызгами Рейнольдса и тех, кто был
рядом. Я поднял электромобиль выше, и бедняга жалобно застонал - то был
ответ ускорителей с черного рынка на мое безрассудное решение.
аварийной сигнализации, ТМП споткнулся, подчинившись указаниям полиции, но
я опять пустил в дело микрокарту Гладстон и радостно кивнул, когда машина
вновь стала слушаться моих команд. Я двинулся над старейшей частью города,
держась поближе к крышам и обходя шпили и часовые башни, чтобы лишний раз
не попасть в поле зрения полицейского радара. В обычные дни полицейские на
ранцевых антигравитаторах и, скиммерах-"метлах" уже перехватили бы
нарушающий все правила ТМП, но, судя по толпам на улицах и давке возле
государственных терминексов, сегодня им было не до меня.
исчисляется секундами. Правый ускоритель заглох, вызвав сильный крен,
поэтому я, не долго думая, бросил свою колымагу вниз, к небольшому пятачку
между каналом и невысоким закопченным зданием. От площади, где Рейнольдс
распалял толпу, меня отделяло уже километров десять, и я решил, что теперь
мне опасаться нечего... Впрочем, другого выбора у меня не было: искры
летели во все стороны, металл рвался, как бумага, куски обшивки и
обтекателя кувыркались за ними следом, но, как это ни странно, приземление
прошло гладко. Плюхнувшись в двух метрах от стены, выходящей на канал, я
выпрыгнул из "Виккена" и пошел прочь с самым беспечным видом, какой только
мог изобразить.
здесь в полчище бесноватых, а каналы забиты лодками и судами, поэтому я
укрылся в ближайшем государственном учреждении, где размещались музей,
библиотека и архив. Здание понравилось мне с первого взгляда, вернее, с
первого нюха, ибо здесь хранились тысячи печатных книг, в том числе очень
старые, а что может быть лучше запаха старых книг!
оказаться здесь труды Салмада Брюи, когда ко мне подошел невысокий
старичок в старомодном костюме из шерсти с фибропластом.
радовали нас своим посещением!
ним.
время! - Голос старика был чуть громче шепота (так говорят люди, полжизни
проведшие в библиотеке) и прерывался от волнения. - Несомненно, вы
захотите пройти прямо к коллекции. - Он отступил в сторону, чтобы
Пропустить меня.
видимым удовольствием двинулся по коридору. Мы шли через наполненные
книгами комнаты, а он тем временем без умолку рассказывал о новых
поступлениях, последних находках и визитах ученых со всей Сети.
Многоярусные сводчатые залы, узкие коридоры, отделанные красным деревом,
кабинеты, где звуки наших шагов отражались эхом от стеллажей во всю
стену... И везде книги, книги, книги... и ни единого человеческого лица.
глубоким колодцем, в котором темно-синие силовые поля защищали от капризов
атмосферы свитки, пергаменты, рассыпающиеся карты, рукописи с цветными
миниатюрами и древние комиксы. Наконец архивариус открыл низкую дверь,
которая была толще обычного люка в воздушном шлюзе, и мы оказались в
маленькой комнате без окон, где толстые портьеры полускрывали ниши,
уставленные древними томами. На персидском ковре, сотканном еще до Хиджры,
стояло кожаное кресло, а в стеклянном вакуумном шкафу лежали обрывки
пергамента.
потеря для науки. Даже по нашим редким беседам за эти годы нельзя было не
заметить, что вы один из крупнейших... если не самый крупный специалист по
Китсу во всей Сети, - он вздохнул и попятился. - Извините меня!
принял и что привело сюда когда-то моего двойника.
собой дверь. Единственным источником света здесь были три лампы,
утопленные в потолке, и этот матовый ровный свет - идеальное освещение для
чтения - напомнил мне церковный полумрак. Тишину нарушали лишь удалявшиеся
шаги старого архивариуса. Я подошел к шкафу и коснулся створок, стараясь
не испачкать стекло.
своей недолгой жизни в Сети. Теперь я вспомнил, что Ламия Брон упоминала
некую библиотеку на Возрождении-Вектор. Ее клиент и любовник бывал здесь,
когда она начала расследовать обстоятельства его "смерти". Позже, после
того, как он был убит по-настоящему и от него осталась только личность в
петле Шрюна, она сама побывала в библиотеке. Она рассказала другим
паломникам о двух стихотворениях, к которым первый кибрид обращался
ежедневно, упрямо силясь понять причины своего воскрешения... и смерти.
Одно из них, начинавшееся словами "Не стало дня, и радостей не стало", на
мой взгляд, было довольно слащавым. Другое получилось удачнее, хоть и оно
не избежало романтической болезненности, свойственной той
болезненно-романтической эпохе.
запотело от моего дыхания. Ламия Брон восприняла послание от своего
мертвого любовника, отца ее будущего ребенка, как адресованное лично ей.
давнишнему веку плачем по Фанни Брон, единственной и самой милой грезе
моего сердца. Я смотрел на выцветшие строки - на тщательно выведенные
буквы, пришедшие из далекого времени, из почти что другого языка, не
ставшие от этого чужими и непонятными - и вспоминал, что написал их в
декабре 1819 года на полях только что начатой сатирической поэмы "Колпак с
бубенцами". Ужасная чушь, которую я, к счастью, забросил, вдосталь
натешившись ею.
что долго кружатся в голове как расчлененный аккорд, побуждая записать их
для глаз, на бумаге. Он, в свою очередь, был эхом более ранней, неудачной
строки - восемнадцатой, по-моему, - по второй моей попытке рассказать
историю падения солнечного Гипериона. Припоминаю, что первый вариант -
тот, который, без сомнения, печатается во всех случаях, когда мои
литературные кости выставляются напоказ, как мумифицированные останки
какого-нибудь недотепы-святого, замурованного в бетон и стекло над алтарем
литературы, - звучал так:
Корнев Павел
Лукин Евгений
Херберт Фрэнк
Белов Вольф
Никитин Юрий
Перумов Ник