утренние кухонные и хозяйственные дела.
Забегающим родственникам сообщается важная новость, и они, которые крестясь,
которые просто так, говорят: "Вот и слава Богу! Вот и слава Богу! А наша --
с первотелу, тута больна, дак боимся. А што как двойня?!" -- "Да кто же об
двойне печалится? Об двойне молятся! Молода, ниче в жизни не кумекаш", --
журит бабушка какую-нибудь из своячениц, либо невесток, либо дочерей.
корова благополучно отелилась, только прорвется намеком у бабушки: "Ну,
робятишки, скоро-скоро с молочком будете, а то замерли, совсем замерли..."
-- и мы делаем вид: слыхом не слыхали, видом не видали, какое беспокойство,
почти паника были в дому, и, коли нам не велено ничего знать, мы и "не
знаем". Из несмышленышей, из малышни кто заведет разговор о теленочке --
старшие ребята вытаращатся на него: "ШаСглазишь!" -- суеверная, пугливая
благоговейность, таинство ожидания сделают ребятишек на какое-то время
послушными и даже раболепными...
озаренным не только ярким светом снегов и ломающихся на стуже солнечных
лучей, но и обещанием торжественного праздника, хотя в явности происходят
будни, однако предчувствие необычного не обманывает нас.
бабушка, малые обитатели избы и гости напряжены, в струнку вытянуты, ждут,
что последует дальше, и, зная заранее, что последует, все-таки всякий раз
соловеют, словно бы хмельными делаются от сотворяющегося в доме чудесного
действа, сердчишки ребятишек обмирают от приближения к той тайне, которая
должна открыться сейчас вот, на глазах, и, благодарные от приобщения к делам
и секретам взрослых, готовы уж и смеяться, и любить всех. -- Ну, робятишки,
пойдемте телочку смотреть, имя ей придумывать.
такое дело не только своих, но и соседских либо дружков ближних, и тут уж
Санька левонтьевский непременно увяжется за нами, и Танька левонтьевская --
у самих-то коровы нету, стало быть, и теленочка быть не может, так хоть к
нашему подмажутся.
прорубленное в стене, застекленное на зиму. Обмерзло оконце с наружной
стороны, и внутри оно обметано настынувшим льдом по уголкам проруба и стесам
бревен. Мутное, отпотелое в середке, пропускает оно едва ощутимый свет,
куржак по потолку стайки тоже чуть отсвечивает блеклой пеленой. В стайке на
морозы установлена печка, да топлена она с вечера, и в коровьем помещении
заметно выстыло. Парно и зябко в стайке, желтая свежая солома, щедро
наваленная на пол и в углы, источает сладкий, чистый запах овсяного поля.
Солома и пахнет, и светится свежо в этом мрачноватом, дыханием большой
доброй скотины, теплом навоза чуть согретом строении с низким, грубо
тесанным потолком из напополам расколотых бревен. Пазы в потолке словно бы
проконопачены белыми бечевками куржака. При нашем появлении потревоженный
куржак заструился сверху мелкой пыльцой, коснулся едва ощутимым холодным
дуновением напряженных ребячьих лиц, начал оседать на шапки, на одежду
людей, затиснувшихся в стайку.
боязливо поторопила нас бабушка, и от ее голоса мы, и без того присмирелые,
оробели еще больше. -- Холоду напустим, -- пояснила она.
соломе, подобрав под большое, орыхлевшее, мягкое брюхо теленка, прикрыв его
шеей, ногами и всем телом так, что у теленочка была видна лишь рыженькая
головка со светлой проточиной на лбу. При появлении такого многолюдства
корова забеспокоилась, стала подниматься, теленочек, поджавший под себя
ножки и весь упрятавшийся в уютном прикрытии матери, все лежал с
полузакрытыми глазами, плотно сжатыми бледно-белыми губами широкого рта, и
хотя бабушка успокаивала корову, оглаживая ее и разговаривая: "Ну, что ты,
что ты, Пеструха! Что ты! Успокойся, успокойся! Это ж робятишки. Попроведать
тебя пришли, на дитю твоего полюбоваться, пожалеть тебя, полюбить ево..." --
корова все же трудно поднялась, повернула голову и грустными, усталыми
глазами поглядела на нас вроде как с досадой и недоверием.
взяв под брюхо теленочка, начал поднимать его на ножки, напевно воркуя:
как бы с ленцой поднялся на длинные, узластые ножки со светлыми, будто
игрушечными копытцами, дед все продолжал держать под брюхо коровье дитя
своими большими вытянутыми руками и что-то ворковал, ворковал, просветленно
улыбаясь в бороду.
спине-то не гладьте теленочка, захредеет, -- поощряла и наставляла ребятишек
бабушка. И я, за мной Алешка, за ним уж "чужие", соседские, ребятишки
осторожно приблизились к теленочку, окружили его. "Рожоной" смотрел на нас
удивленным взглядом новожителя земли, привыкал к нам, осваивался с народом.
Я осторожно потрогал проточинку на лбу теленка, которая вверху как бы
расцветала на светлом стебельке совсем ярким, на лучистую звездочку похожим
цветком. Теленок потянулся к руке и лизнул мою ладонь теплым, ласковым,
детски доверчивым языком, и, хотя мне было боязно и щекотно, я не отдернул
руку, раскрыл ладонь еще шире, и теленок лизал ее или искал что-то на
ладони.
своего пальтишка кусочек хлеба, солью его посыпал, зная, догадываясь, что
все равно скоро пойду знакомиться, родниться с ним, с нашим теленочком,
которого сразу никому не показывают -- "от сглазу" (слава Богу, никого у нас
в родове и у левонтьевских тоже нету с урочливым, черным глазом, и вот мы,
наконец, допущены к теленку).
дай, токо без корочки, штабы не подавился, он же ишшо совсем маленький,
совсем крошка. Третий день на свету, на белом. Храни его и нас, Господи!
втягивая воздух, потом шумно выдохнул, притронулся языком к кусочку, лизнул
сольцы, пошлепал, пошлепал губами, распробовал сладь земную, против которой
и дикий, осторожный зверь не устоит, и начал неумело, поспешно жевать
хлебушек, крошить его на моей ладони.
какую неожиданную новость, и от громкого голоса снова забеспокоилась
Пеструха. Но бабушка, всезнающий, опытом наделенный человек, вынула тоже
заранее приготовленное лакомство из-за пазухи, и корова успокоенно начала
жевать ломоть хлеба с сольцой, шумно при этом и, как мне показалось,
благодарно вздыхая.
ноздрей ее засохшую слизь. Корова-мама облизала дитя свое и мордочку ее
обиходила, но лишь сверху, в носу у новорожденной все еще насыхали пробки и
мешали ей дышать. И когда дед выскреб из носа ссохшееся мокро, высвободил
ноздри телочки, она так вольно и шумно ими дохнула, что соль с хлебушка
разлетелась и на кусочке сделалась луночка.
носу телочки. Она восприняла это как игру и дохнула так, что соль белыми
брызгами полетела вверх и по сторонам, словно бы синичьим клювом прошлась по
стеклу, сыпко ударилась в лицо, одна солина попала в глаз, другая под
рубаху. Кольнуло тело холодной искрой, зябкой струйкой черкнуло по животу,
солинка застряла ниже его, защипало солью возле петушка и в глазу. Глаз
заслезился, я начал тереть его рукавичкой. Тем временем солинка внизу
отлепилась и упала в валенок. Я слышал ее пяткой до тех пор, пока она не
впиталась в кошму валяной шерсти.
щелкнул я телочку по носу. Она чуть попятилась и вроде как с разгона головой
в меня ткнулась, боднула вроде бы. -- Она уж играет! -- обрадовался я и
зажал ее голову под мышкой. -- Будешь знать, как баловаться!
подергалась головой, и я отпустил ее.
окружили теленка, оглаживали его, ласкали. Танька левонтьевская вдруг обняла
новорожденного за шею, припала щекой к его нежной, местами куржачком
закучерявленной шерстке и прошептала, зажмурясь:
теплоты источалось из детской груди девчонки, что бабушка похвалила малую
соседку:
видать, ладная получится, -- подумала и добавила: -- Душевная.
придумывать имя телочке, и хотя говорят, что творчество -- дело тихое, да
вот не всякое оно, выходит, тихое. Ласка, Звездочка, Мушка, Полька, Манька
-- все это было отвергнуто по тому мотиву, что под такими названьями уже
бывали коровы на нашем дворе. Долго жили на свете бабушка с дедушкой, и все
имена, как человеческие, так и скотские, извели, по этой причине у нас были
два Кольчи -- младший и старший; два Ивана -- старший Иван и его сын, Иван
Иванович, наш брат, а бабушке внук, -- поэтому никаких подходящих имен на
память не приходило.
было слышно только, как жует и шумно вздыхает Пеструха. Напряженная вокруг
работала мысль, ребятишки шевелили мозгами и губами, перебирали всякие
имена, но ничего на данный момент нужного, как нарочно, не являлось, бабушка
с дедом на помощь ребятам не приходили.
Березин Федор
Нортон Андрэ
Корнев Павел
Эриксон Стивен
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия