Чтение 66–й страницы книги ~Любимец женщин~

Я вижу, что Эвелина хорошо поработала за тот час с небольшим, на
который я ее оставила в порту, особенно если учесть жару и, в связи с нею,
необходимость пропустить стаканчик-другой пивка на террасах порта, однако
самую главную новость мой муравей приберег напоследок. Ошеломляющее
открытие, которое она доводит до моего сведения, когда мы въезжаем в
гостиничный парк, заключается в том, что этот ужасный Красавчик и
чудаковатый солдат по имени Джитсу, с которыми я имела дело в крепости, -
свидетели бурного прошлого Кристофа. Если верить владельцу рыболовецкого
судна из Сен-Жюльена, который за стопкой водки не делает тайны из того,
что был завсегдатаем "Червонной дамы" и перепробовал всех сменявших друг
друга тамошних девиц, первый был сутенером рослой Белинды, а второй -
чем-то вроде мальчика на побегушках в самом заведении.
Я сидела за рулем и от удивления чуть не врезалась в пальму. В эту
ночь, как и в предыдущую, мы почти не смыкаем глаз. В наших смежных
комнатах в гостинице "Великий Ришелье" на ковре в беспорядке валяются
листы из досье, переданного мне судьей, остатки ужина, который мы
попросили принести наверх, полные пепельницы, пустые пивные бутылки. Обе в
неглиже, мы терпеливо, стоя на коленях, восстанавливаем маршрут Кристофа
после его побега в августе 1939 года. Скрупулезно сопоставляя факты, мы
стараемся определить, где могут обитать сегодня женщины, которые давали
ему приют, любили, ненавидели и зачастую губили его.
Вопреки кажущемуся на первый взгляд, добраться до тех, кто живет дальше
других, проще, а не труднее. Прямо в досье мы обнаруживаем адреса Йоко,
Эсмеральды, девицы по кличке Орлом-и-Решкой. Парижский импресарио сообщает
нам по телефону адрес Фру-Фру в Лос-Анджелесе. Затем мы определяем
местонахождение почти всех остальных. К тому времени когда первые лучи
солнца проникли в наши открытые окна, Эвелина уже отпечатала и вложила в
конверт мои призывы о помощи всем, кого я перечислила, и еще Эмме, Зозо и
Толедо. Днем настает очередь Белинды, а назавтра мы можем отослать письмо
и Каролине благодаря помощи ее бывшей кухарки.
Вероятно, ни я, ни кто другой так и не узнаем, что стало с Ванессой и
Савенной, двумя сестрами-близнецами из "Червонной дамы". Я очень сожалею
об этом, поскольку сведения из досье косвенно подтверждают болтовню старой
горничной доктора Лозе. Бросив промышлять проституцией, они, по-видимому,
целый год прятали у себя Кристофа - с того момента как он, раненный, бежал
из осажденного "Пансиона Святого Августина", и до того как он, находясь в
столь пиковом положении, бежал на борту "Пандоры". Так как Кристоф был не
в состоянии различить их даже в постели, он так и не мог сказать, которая
из двух выстрелила в свою сестру из ружья в лачуге на берегу моря, где они
делали ванильное и фисташковое мороженое, - к несчастью, в тот самый
момент, когда его надоумило встать между ними.
Не узнать мне, что стало с Саломеей, Малюткой Лю, Ясминой, некоей
Гертрудой, которую он встретил в Вене и которая донесла на него
англичанам, - о ней он упорно хранил молчание, сказав лишь:
- Бывает, нас предают и женщины, если они слишком долго прожили среди
мужчин.
Я вспоминаю этот июль и этот август как время жесточайших контрастов -
прохладной тени и палящего зноя.
Благотворная тень - это камера Кристофа. Кровать, одеяло защитного
цвета. Стол, прикрепленный к стене, занятый целиком макетом "Пандоры",
который Кристоф клеил из спичек, чтобы как-то развлечься. Давно забытый
запах школьного клея. Высоко под потолком - зарешеченная отдушина,
глядевшая во двор, куда Кристофа выводили на прогулку. Стул
один-единственный, но великолепный и страшно нелепый, типичный стул из
борделя, сохранившийся от веселых времен. Его из "Червонной дамы" приволок
один сентиментальный артиллерист-немец, выменяв на ящик маргарина.
Фотографии на стене менялись почти так же часто, как состав
правительства, однако Кристоф оставался неизменным в своих привязанностях
- актрисы фигурировали одни и те же: Норма Ширер, Жизель Паскаль, Джин
Тирни, Фру-Фру и Мартина Кэрол, еще только возносившаяся в небеса,
усеянные юными звездами.
Зной - это мои ночи, мое одиночество, моя борьба с временем. Эвелина
Андреи отправилась в Париж. Для поездок в Крысоловку и обратно я наняла
скутер. По примеру Белинды, проделывавшей то же самое ради Красавчика, я
поднималась на маяки созерцала высокие стены, за которыми держали моего
возлюбленного.
Красавчика я бы с радостью убила. Я решила, что так и сделаю, когда все
будет позади и Кристоф окажется на свободе. Я буду поджаривать Красавчика
на медленном огне, как апачи в вестернах, и упиваться его нескончаемыми
мучениями. Не помню, чтобы я кого-нибудь так ненавидела, но ненависть к
такой мрази не может быть грехом.
После первого посещения тюрьмы и унижений, которым он меня подверг, -
не говоря уже о том, что он лицезрел меня во всей моей наготе и страсти, -
я хотела пожаловаться судье Поммери. Но по зрелом размышлении отказалась
от этого намерения. Чтобы я выиграла, сознавшись, что доставляла своему
клиенту в камере те удовольствия, которых он был лишен? В лучшем случае
они отвели бы нам для бесед специальную комнату, где нам с Кристофом
пришлось бы вести разговор в присутствии вооруженных до зубов охранников.
И потом, Красавчик, полновластный владыка пятачка, где содержался Кристоф,
обладал в наших глазах неоценимым достоинством, которого мог быть лишен
другой тюремщик: его легко было подкупить. Зачастую людям и невдомек, до
какой степени услужливости доходит подкупленный человек.
Короче, я раздумала - по крайней мере до процесса - строить из себя
недотрогу, чтобы не оказаться в смешном положении перед судебным
ведомством. Что же до глазка в двери, в который пялился этот тип, я
последовала совету Кристофа и во второе свое посещение - как и во все
прочие - принесла американскую жвачку "Дентин", предохранявшую, кроме
всего прочего, зубы от кариеса. Стоило мне, войдя в камеру, разжевать
кусочек и заткнуть глазок, ситуация менялась на противоположную: теперь
уже Красавчик не мог на нас жаловаться, не обвинив самого себя в том, что
он покушался на тайны защиты. Судебное решение, бывало, отменяли и по
менее серьезному поводу.
Я обязала себя, разговаривая с этим гнусным типом, изображать
приветливость, дабы привлечь его на нашу сторону Даже без чулок - жара
стояла невыносимая, и я одевалась легко - я, направляясь в крепость,
натягивала на правую ногу резинку, к которой прицепляла новехонькую
тщательно сложенную банкноту. Оставаясь наедине со мной в предбаннике
перед камерами, он еще не успевал высказать свое пожелание, как я с
готовностью приподнимала юбку, но не слишком высоко - дальше ему нечего
было соваться. Красавчик сам нагибался за деньгами, из-за которых,
собственно, и держал язык за зубами. В первый раз он был если не
шокирован, то, во всяком случае, изрядно удивлен. Но потом привык. Однажды
он осмелел до того, что сделал мне своеобразный комплимент:
- Знаете, если когда-нибудь ваши дела пойдут плохо и вы захотите
освоить новую профессию, обращайтесь ко мне. Можем скооперироваться.
Мне даже не захотелось давать ему пощечину. Я лишь пожала плечами и
сказала, что там будет видно.
Мир, в котором мы живем, обезумел. Что же странного, если я тоже сошла
с ума? Осмысленным в какой-то степени оставалось во мне только
воспоминание о сухом щелканье запоров в недрах острова посреди океана, о
двери, которая, отворяясь, дает доступ к лучшей поре моей жизни, к лицу,
голосу, телу любимого человека, к тому, что как раз и принято называть,
Бог знает почему, безумством.
Первой, против всякого ожидания, откликнулась на мой призыв Эсмеральда.
Она прислала из Нью-Йорка телеграмму, написанную по-французски:

"Если Фредерик и Кристоф - действительно одно и то же лицо, я считаю
его способным на все преступления, в которых его обвиняют, кроме,
разумеется, первого. Свидетельствую как на дулу, что вступила с ним в
половую связь из простой заботы о своем душевном равновесии, - о насилии
ни с той, ни с другой стороны не могло быть и речи. Если он утверждает
обратное под тем предлогом, что поначалу я держала его связанным по рукам
и ногам, то пусть ему отрубят голову. Обязуюсь открыть специальный счет в
Национальном банке, чтобы его могилу два раза в неделю украшали цветами.
Поверьте, я очень огорчена случившимся.
Примите мои уверения в совершеннейшем почтении.
Эсмеральда".

Когда я показала это послание Кристофу, он расхохотался, а на
последовавшие вопросы по своему обыкновению ответил:
- Прошу тебя, это было так давно, что мне не хочется об этом говорить.
Второй пришла телеграмма от Йоко. Она обещала прислать длинное письмо,
в телеграмме же сообщала, что выходит замуж за очень обаятельного
инженера-агронома - именно через него Фредерик-Кристоф передал Йоко
весточку о себе, - тот был "пленным японским солдатом в Бирме, и эти
славные люди, француз и медсестра, накормили его".
На этот раз Кристоф был несколько красноречивей обычного, но до конца я
все для себя прояснила, лишь дождавшись рассказа Толедо.
Затем мы получили бредовое письмо от девицы по кличке Орлом-и-Решкой.
Эвелина Андреи, давясь от смеха, перевела мне его по телефону, так как
английский знала много лучше меня. Если вкратце - а это нелишне отметить,
- то во время кораблекрушения моя корреспондентка испытала такой ужас, что
у нее, бедняжки, полностью нарушился обмен веществ, теперь она весит
больше двухсот фунтов, это позволило ей сделать успешную карьеру в женском
кетче, очень популярном в США, но стоило ей привязанности двух мужей, на
которых она подала в суд: на одного (Стокаммера), настоящего, законного ее
мужа, - за то, что он страдал жестоким психическим недугом, на другого
(Матье, актера) - потому что он убежал из дома в "Беверли-Хиллз" вместе с
цветной служанкой и полотном Таможенника Руссо, принадлежавшим ему лишь на
треть. Еще она обвинила их в том, что они принуждали ее к неумеренному