боярин, поразивший так рыцаря своим сходством с баронессою Эренштейн: это
был сам Антон. Вспыхнул он и затрясся, услыхав обидные отзывы Поппеля. Губы
его готовы были произнести во всеуслышание слово: лжец; но Аристотель,
стоявший подле него, так сильно дернул его за руку и сжал ее, великий князь
так обдал его своим огненным взором и грозно поднял перст, что он
удержался... Бог знает какую бы суматоху произвело в собрании роковое слово
Антона и какая б ужасная гроза разразилась тогда над его головой. Но когда
Иван Васильевич властительски сдержал и рассеял бурю, он сам встал на защиту
оскорбленного.
дворском нашем лекаре: мастерство свое и преданность Онтон доказал нам не
раз на деле. Онтон люб нам завсегда: за то мы и в милости его своей
содержим. А другого лекаря нам не надо и мы не хотим. - Что касается до
гогулятина, который ест сырое мясо, и молодых лосей, то Иван Васильевич с
великим удовольствием обещал их. Вместо же их просил "деловцев, копателей
руды, да рудника, который умел бы разделять от земли золото и серебро, да
серебряного мастера хитрого, который умел бы делать большие суды и кубки, да
чеканить и писать на судах". Этим разменом просьб кончилась аудиенция. Посла
проводили с такою же честью, как и встретили, если еще не с большею, потому
что надо было подсластить горечь сделанных ему возражений.
богатые милости от императора и великого князя, бесясь на неудачу уронить
Антона Эренштейна в мнении русского властителя, преследуемый фамильным
сходством своего названного врага с баронессою, Поппель проклинал себя и
свою судьбу. Так бедный рыболов, безуспешно закидывая несколько дней сети,
готов хоть сам броситься в воду. Посреди черных дум застала его записка от
Антона-лекаря; это был вызов на поединок за оскорбление личности. Дрожащею
рукою Поппель отвечал: "Рыцарь Николай Поппель, по усыновлению барон
Эренштейн, опоясанный из рук самого императора, никогда не унизится до того,
чтобы поднять перчатку, брошенную презренным лекаришкой". - "В таком случае,
- отвечал ему Антон, - благородный врач Эренштейн дает ему, подлому трусу,
своею перчаткой пощечину, которую благороднейший рыцарь может предъявить у
своего императора в доказательство, как он достойно носит свое почетное
звание". Поппель принял пощечину, как философ, в надежде отплатить за нее
ударом более чувствительным.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
иногда в ее сердце чувство дурного дела, тяготила ее тайна, скрываемая от
отца; иногда находила опять, по привычке, черная мысль, что она очарована
Антоном; но это раскаяние, эта черная мысль скоро убегали при воспоминании
сладких минут, которыми подарила ее любовь. Теперь одна разлука с милым
Антоном мучила ее более всего. Хотелось бы еще сладкого свидания с ним, еще
хмельного поцелуя!.. Только о том и думала, как Антон будет ее миловать,
когда она будет божья да его.
рыцарь шел на освобождение гроба господня от ига неверных; дорогой
заблудился в очарованном лесу и завел туда ж юного, неопытного спутника,
брата крестового. Образумившись, ищет он вывести себя и его на правый путь:
придут ли тогда на ум забавы турнира, венок победный?.. Так и Антон думал
только, как бы спасти невесту души своей от погибели земной и, может быть,
вечной. Тяжко было ему иногда от мысли, что он творит большой грех,
переменяя исповедание отцов своих, но рядом с нею являлась другая,
торжествующая о святости долга, о необходимости жертвы. Чем ближе был он к
исполнению, тем более очищалось его сердце от нечистоты страстей. Нередко,
даже без отчетливой причины, делалось ему грустно, очень грустно: тогда он
молился - о чем, знает только господь; молитвы его были без слов: они
выражались одними горячими слезами. Счастие его было так смутно!.. к
светлому току ее примешалась нечистая струя...
посредством Курицына. У первой просил Антон благословения на великое дело, к
которому готовился, и умолял ее приехать на Русь, хотя навестить его. "Вы
сами желали, милая, бесценная матушка, - писал он, - чтобы я не возвращался
более ни в Богемию, ни в Италию, чтобы я нашел здесь свою оседлость; вы сами
не раз намекали мне, что исполнение этого желания будет лучшею усладою вашей
старости и успокоит вас в будущем свете. Видно, провидение было заодно с
вами: оно привело меня в дом русского боярина, где любовь назначила мне
здесь новое отечество. Если б вы знали Анастасию (тут описывал он ее
наружные и душевные достоинства), если б вы знали, как она меня любит, то,
конечно, не желали бы мне лучшей подруги". Почти такого ж содержания было
письмо к воспитателю; в нем присовокуплял только тягостные свои сомнения
насчет перемены исповедания и тут же успокаивал свою совесть тем, что
принимал постановления церкви, не зараженной злоупотреблениями, какие
унижают западную. С уверенностью писал Антон о будущем своем союзе. Имел ли
на это причины, мы сейчас увидим.
друг его спешил открыть ему свое сердце, свои желания, надежды и опасения. В
каких трудах, как бы думали вы, застал Антон художника? Он сочинял вновь
чертежи своего огромного храма. Расстаться с ним было все равно что умереть.
В нем был весь он. Когда вошел лекарь, Аристотель покраснел и побледнел, как
будто застигли его в важном проступке, и спешил кое-как, чем попало, накрыть
чертежи. Вместо того чтобы найти в художнике усердного свата, Антон нашел в
нем пламенного противника его делу. Грозный опыт сделал Аристотеля опасливым
до какой-то робости; во всем стал он видеть одни неудачи. Он обещал, однако
ж, быть его стряпчим у боярина Образца, как самый близкий человек, как отец.
Но надежды не подавал, угадывая неодолимые препятствия в ненависти воеводы к
немцу, из рода заклятых врагов его, хотя бы этот немец и принял русскую
веру. Такое начало не предвещало ничего доброго; теперь, как водится,
препятствия возбудили в Антоне сильнейшее желание обладать предметом,
который составлял счастие и муку его жизни.
Антон домой; навстречу ему, пыхтя, багровый от жара и сильного движения,
переводчик Варфоломей. Неизбежный стал поперек дороги его, униженно
кланяясь, кивая головой и ногой, опахивая себя шапкою; он хотел говорить и
от усталости не мог. Молодой человек учтиво просил дать ему дорогу.
особенным жаром, как будто пропустил кусок, стоявший у него в горле, - нет,
не сойду, пока вы меня не услышите. Убейте, прибейте меня, но выслушайте. Вы
меня не любите, ненавидите, презираете, я это знаю, но я не могу отвесть от
вас души своей; это свыше сил моих. Я таков же к вам, как в первые минуты,
когда вас увидел... все так же уважаю вас, все так же пламенно люблю и готов
пожертвовать для вас бог знает чем. Сделайте из меня... Ну, что 6 вы хотели
из меня сделать?.. Усердного слугу вашего?.. Мало? ну коня, вьючную лошадь!
Хуже?.. Ах! что бы сыскать хуже!.. Ну, придумайте сами...
исступленного, плохого актера. С презрением посмотрел на него Антон и пожал
плечами.
усерднейший слуга, ваш преданнейший из людей, знаю... Молва идет по городу,
может дойти до отца... приедет брат... тогда смерть ваша неизбежна...
говорят, вы обольстили АН...
воскликнул молодой человек, побледнев и весь дрожа, и, как будто боясь,
чтобы угрозы его не сбылись, бросился опрометью от презренного разносчика
вестей.
милости, ходит из уст в уста; о нем звонит уж в набат этот мерзавец! Верно,
проговорилась подруга! Где ж уверенность спасти ее вовремя от стрел молвы?
Где ж благородство, польза жертвы? Одно мне осталось, броситься к ногам
великого князя, признаться ему во всем и молить его быть моим спасителем и
благодетелем. Скорее и сейчас же. Он намекал мне так благосклонно о невесте,
он будет моим сватом".
избы Курицына, добрый дух шепнул ему зайти к дьяку, столько усердному к
пользам его. Он нашел его в важных занятиях. Можно бы прибавить
затруднительных, потому что Курицын, покровитель жидовской ереси на Руси,
должен был, по приказанию великого князя, составить список еретикам, с
назначением им ссылки и других наказаний, впрочем не жестоких. В этом случае
Иван Васильевич понимал хорошо свои отношения и свои обязанности к любимому
Василенко Иван
Орловский Гай Юлий
Орловский Гай Юлий
Пехов Алексей
Глуховский Дмитрий
Орловский Гай Юлий