Чтение 66–й страницы книги ~Ледяной дом~

Нежного сынка удовлетворили, и он, опоясавшись мечом-кладенцом,
приветствовал его глупо-умильной усмешкой.

- Такой ветреник, все шпагу забывает!.. Да скажи в австерии, чтобы не
слишком шумели, а то как раз пришлю унять. Вот, матушка, Наталья Андреевна,
- продолжала Кульковская, когда наследничек ее высоких душевных достоинств
вышел, не поклонясь, - нажила себе забот. Да здесь не покойнее ли вам будет?
а то против двери...

- Хорошо, хорошо, - повторяла Волынская, истерзанная душевными муками.

Если б посадили ее в это время на уголья, на лед, если бы земля
колебалась под нею и громы над ней гремели, она ничего б не слыхала, ничего
не видала.

- Воля ваша, матушка, неловко... пересядьте сюда.

Ужасная женщина!.. каковы послуги перед тем, как собиралась убить? Так
палач, готовясь снять голову с своей жертвы, заботился бы на эшафоте о том,
чтоб оградить ее от луча солнечного или сквозного ветра.

- Ахти, бедная головушка, - сказала, наконец, Кульковская, приведя в
движение топор своего языка, - до какого позору дожила ты!.. На гибель свою
прокатилась в Москву. Сам лукавый шепнул тебе ехать в этот путь-дорожку.
Кабы тебе, сизая голубушка, половину рассказать, что было здесь без тебя,
так сердце бы замерло, ох, ох!.. (И Кульковская заплакала; потом, осушив
свои слезы, продолжала.) Добро б волокитство на речах, а то пошли записочки
- пересылались сначала через школьника Тредьяковского, потом носил их
бездельник Николка, черномазый дьявол; напоследок... язык не двигается...
застали вашего благоверного супруга в спальне молдаванки...

- Неправда, Саввишна, неправда! - сказала полумертвая Волынская, -
видно, зло берет иных на Артемия Петровича, что выдумали такие сказки!..

- Сказки?.. Хороши сказочки, только не на сон грядущий, а на упокой
души!.. Не верите мне, матушка? так, пожалуй, выставлю свидетелей: старика
Липмана, самого герцога, человек десяток пажей, дворцовых лакеев, горничную
девку... Да коли распоясываться, язык и душка устанут. Видно, приходит конец
мира! Господи, надолго ли станет твоего долготерпения?.. Неправда? А почто ж
вас государыня Анна Ивановна не принимает? Спросили б давно нас,
дворцовых!.. Потому что ваш дражайший бросился вчера ей в ноги, плакал, бил
себя в грудь и упросил ее величество дозволить ему развестись с вами и
жениться на своей молдаванке... Что, матушка, вы не верите? Так вот поверьте
этому свидетелю, поверьте своим оченькам... (Она отошла к лежанке и из
шкатулки, на ней стоявшей, вынула сложенную бумажку.) Чай, вы рукописание
своего муженька знаете?.. прочтите, полюбуйтесь, а после скажите, наврала ли
я вам, глупая баба, нанесла ли на святого человека околесицу... Да этих
записочек ходит довольно по всему дворцу... Коли охоты станет читать, наберу
их вам десятка два, хоть в книжечку извольте переплесть...

Не дождалась Волынская, чтобы подали ей записку, - сама вырвала из рук.

Это послание было одно из тех, от которых неопытную девушку бросает в
одно время и в пламя и в дрожь, от земли на небо, в атмосферу, напитанную
амброю, розой и ядом, где сладко, будто под крылом ангела, и душно, как в
объятиях демона, где пульс бьется удвоенною жизнью и сердце замирает
восторгами, для которых нет языка.

Надо было видеть, что делалось с несчастною Волынскою. Давно ли он был
так нежен, так страстен? давно ли призывал бога в свидетели его любви? Как
она была счастлива!.. И что ж? в один миг исчезло очарование этого счастия:
знойное дыхание сатаны испепелило все ее надежды, все радости в мире! Глаза
ее помутились, будто у безумной; запекшиеся губы дрожали; из
полурастворенного рта, казалось, готов был вылететь крик смерти. Видно было,
как младенец ее трепетал... Что ей до младенца?.. Был один - по нем и
другого дорого ценила; нет того - и ей нипочем дитя ее.

Сама Кульковская испугалась ужасного состояния, в которое ее повергла.
Зная силу ее веры, напомнила ей о боге, о страданиях Иисуса Христа,
оставившего нам собою образец терпения, показала ей на икону скорбящей
божьей матери... И Наталья Андреевна, придя в себя, судорожно зарыдала и
распростерлась пред ликом небесной утешительницы. Долго лежала она на полу,
молясь и прерывая свои молитвы рыданиями; наконец, встала, с горячею верою
приложилась к образу... Божья мать с такою небесною улыбкою то смотрела на
своего младенца, то, казалось ей, на нее, как бы показывая, что она должна
жить для того, кто у ней лежит под сердцем, - этого существа, невинного в
преступлениях отца... Она не всего лишилась: с нею ее бог и господь; ее не
покидает и матерь божья; она сама мать. Для младенца своего останется она
жить, клянется жить - ни одной еще клятвы в жизнь свою не нарушала, - и
неземное утешение прокралось невидимым лучом в ее душу.

Но с какими глазами встретит она Артемия Петровича? Что будет она в
доме, откуда ее скоро изгонят холодность мужа и воля государыни? Как станет
она смотреть на оскверненное ложе, где заменит ее счастливая соперница?
Неужели дождется, чтоб ее выгнали?.. Нет, она не дойдет до такого унижения;
она предупредит его. Нога ее не будет уж на пороге мужнина дома. У нее есть
брат - тот примет ее к себе. Пускай придут там оспаривать ее законные права!
Сам бог сказал, что, когда он сочетает, человек не разлучит, - пускай придут
поспорить с богом!..

Написано письмо к Артемию Петровичу: в нем объясняли, что, обманутая,
осмеянная, не может она уж явиться к нему в дом. Отказ от дворца, верные
слухи, что государыня желает их развода для того, чтобы женить его на своей
любимице, собственное письмо его к княжне - чего более? каких еще
свидетельств?

Письмо отослано тот же час.

В доме брата своего, Перокина, просила она убежища и защиты. Ни
убеждения разного рода, ни обещания помирить их с мужем не имели никакого
действия: несчастная осталась непреклонною.

Глава VIII

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Тебе сказать не должен боле:

Судьба твоих грядущих дней,

Мой сын, в твоей отныне воле.

Пушкин {Прим. стр. 282}

Гнев Липмана дошел до бешенства, когда он узнал об измене своего
племянника. Он проклинал неблагодарного, рвал на себе волосы, терзал себе
грудь ногтями, изрыгал богохуления; но - прошел пароксизм бешенства, и он
опять мудрец на злое. Сделаны новые, хитрые расчеты. Волынской не примет его
под крыло свое; он пропал, если пропадет Бирон: следственно, надобно
остаться верным герцогу не для него, а для себя; надобно спасти герцога,
чтоб спасти себя. Эту верность запечатлел он клятвою выпутать его из худых
обстоятельств. Гнев государыни не был тверд, одна Мариорица могла помешать
примирению и доставить новую пищу к немилостям... на этой оси вертелось
колесо фортуны обоих соперников. Что ж? сокрушить ее!.. Такие ли помехи
уничтожают злодеи? Между тем и герцог должен был действовать посредством
Остермана и людей, преданных ему из собственных своих видов.

С другой стороны, Артемий Петрович принимал поздравления неохотно. Он
доволен был, что сделал свое дело, но отчаивался распутать домашние
обстоятельства. Поставленный между любовью Мариорицы и любовью жены, он
должен был погубить одну из них. Что еще скажет он, когда узнает решение
последней?

В глубоких раздумьях застал Зуда того, кого весь город почитал первым
счастливцем и будущим виновником счастия народного. Зуда вошел не один.
Лицо, бывшее с ним, поразило кабинет-министра своим появлением. Не видение
ли?.. Эйхлер?.. Может ли статься!

- Что вам нужно у меня? - спросил его Волынской сурово.

- Иметь честь вам рекомендовать себя, - отвечал, улыбаясь, Эйхлер.

- Напрасный труд!.. я вас давно очень хорошо знаю...

- Теперь только, - подхватил Зуда, - извольте узнать его, как вашего
тайного друга, как того человека, который был вам столько полезен своими
безыменными посланиями, под маскою астролога, под личиною нищего, через
конюхов; доставил вам подлинный донос Горденки, вползал невидимкою в карету
герцогскую, добрался до кабинета государыни, заставлял говорить камни: одним
словом, это самый тот, которому обязаны вы победой над герцогом и настоящим
своим счастливым положением, если еще можно назвать его счастливым.

Несколько мгновений стоял Волынской, как бы обезумленный; наконец,
бросился обнимать Эйхлера.

- Как это сделалось, боже мой! - говорил он. - Мог ли я подумать?..
Друг мой, благороднейший друг! зачем вы ранее не открылись мне? зачем вы так
долго играли роль моего врага, и я не мог вас достойно оценить? Сколько
унижений разного рода, сколько оскорблений от меня претерпели!

- Простите мне, если скажу, что характер ваш, возвышенный, но слишком
пылкий, слишком безрасчетный, налагал на меня эту скрытность. Я боялся,
чтобы вы, узнав своего тайного корреспондента и помощника, не изменили себе
при случае и не потеряли во мне того, чем я хотел быть для вас до конца
своего назначения. Могу теперь открыть, что Зуда, с которым я связан был
узами дружбы еще на школьной скамейке, в одном из немецких университетов,
был со мною в заговоре.

- Каков? Ай да приятель!.. Дай же, лицемер, и тебя прижать к моему
сердцу. (Волынской крепко обнял и маленького секретаря. Слезы были у всех на
глазах.) Подвиг ваш, друзья мои, могу чувствовать; но оценить его должна
Россия. Да, народ русский будет вам некогда признателен. Стыжусь, а должен
сказать, я недостоин таких товарищей, таких бескорыстных поборников правды и
любви к отечеству. Чем заплатил я вам?.. Вместо того чтобы нести мои жертвы
хоть рядом с вами, если я не мог вас обогнать, я сбивал вас с пути, я делал
ваши жертвы бесполезными, сквернил их моею глупою страстью!.. Господи! если