видите. Я очень к ним привык. Смесь средней крепости, весьма пряная, но язык
не раздражает. Любит, чтобы не стряхивали пепел как можно дольше, я
стряхиваю от силы два раза. Конечно, и у нее бывают свои капризы, но
контроль при производстве, видимо, весьма тщательный, ибо качества "Марии"
необыкновенно устойчивы и курится она очень ровно. Разрешите вам предложить?
______________
* Десертные сигары (испанск.).
- Благодарю, мы ведь можем обменяться.
И они вынули свои портсигары.
- У этой есть порода, - сказал гофрат, протягивая сигару своей марки. -
Темперамент, знаете ли, плоть и кровь. "Санкт-Феликс-Бразиль", я всегда был
верен этому типу. Уносит все заботы, обжигает, как водка, а под конец в ней
чувствуется что-то огненное. При сношениях с ней рекомендуется некоторая
сдержанность, нельзя курить одну за другой, мужская сила этого не
выдерживает. Но уж лучше один раз хватить как следует, чем целый день сосать
водяные пары...
Они вертели в пальцах подарки, которыми обменялись, ощупывали с видом
знатоков стройные тельца сигар казалось, в косых, слегка приподнятых, точно
ребра, и местами чуть отстающих верхних листьях, в сети их жилок, которые
как будто пульсировали, в слегка шероховатой коже, в игре света на их краях
и поверхностях таится подобие чего-то органического, живого.
Ганс Касторп выразил вслух эту мысль.
- Такая сигара точно живая. Она точно дышит. Дома мне как-то взбрело в
голову держать "Марию" в герметическом жестяном ящике, чтобы предохранить от
сырости. И можете себе представить - она умерла. Примерно через неделю она
погибла - в ящике лежали какие-то кожистые трупы.
И они принялись обмениваться опытом - как лучше хранить сигары,
особенно импортные, которые гофрат предпочитал всем прочим. Он бы всегда
курил только крепкие "Гаванны", заявил Беренс, но, к сожалению, он их плохо
переносит: две маленькие "Генри Клей", которыми он как-то в обществе слишком
увлекся, по его словам, едва его в гроб не вогнали.
- Курю я их как-то за кофе - две подряд, - начал он рассказывать, - и
никаких сомнений у меня не возникает. Но докурил и невольно спрашиваю себя -
что же это со мной творится? Какое-то странное состояние, совершенно
необычное, никогда в жизни ничего подобного не испытывал. Домой я добрался с
большим трудом, а когда добрался - тут уж меня совсем скрутило. Ноги
ледяные, знаете ли, холодный пот по всему телу, лицо побелело как мел, с
сердцем - черт знает что, пульс то нитевидный, едва прощупывается, то бац,
бац, мчится опрометью, а в голове такое возбуждение, понимаете ли... Словом,
я был уверен, что отплясался. Я говорю - отплясался, потому что именно это
слово тогда пришло мне на ум, чтобы охарактеризовать мое состояние. Ведь
было мне, собственно говоря, очень весело... Я чувствовал даже какую-то
праздничную приподнятость, хотя вместе с тем испытывал невероятный страх,
вернее - весь я был во власти страха... Но ведь страх и праздничная
приподнятость не исключают друг друга. Парнишка, которому предстоит впервые
взять девчонку, тоже боится, и она боится, и все-таки они тают от
блаженства. Я тоже чуть не растаял: грудь ходуном ходит, ну, думаю, сейчас я
упляшу отсюда. Но тут Милендонк взяла меня в оборот и нарушила мое
настроение. Пошли холодные компрессы, растирания щетками, укол камфоры, -
словом, она сохранила мою жизнь для человечества.
Ганс Касторп, на правах пациента, продолжал сидеть, подняв голову и
глядя на Беренса мысль молодого человека усиленно работала, это было видно
по его лицу он заметил, что синие влажные глаза гофрата, по мере того как
он рассказывал, начали слезиться.
- А ведь вы иногда пишете красками, господин гофрат, - вдруг сказал он.
Гофрат отступил с притворным изумлением.
- Да что вы? Как это вы догадались, юноша?
- Прошу прощения. Я случайно слышал разговор... А сейчас вспомнил.
- Ну, тогда я и отпираться не стану. У всех у нас есть слабости.
Бывает! Иногда пишу. A ch'io o o ittore*, как говорил некий испанец.
______________
* Я тоже художник (итал.).
- Пейзажи? - снисходительно и словно мимоходом спросил Ганс Касторп. В
данную минуту такой тон казался ему допустимым.
- Сколько угодно! - ответил гофрат смущенно и хвастливо. - И пейзажи, и
натюрморты, и животных - отважный витязь ни перед чем не отступает.
- Но не портреты?
- Иногда случается и портреты. А вы что - хотите заказать мне свой?
- Ха-ха! Вовсе нет! Но с вашей стороны было бы очень любезно, если бы
вы при случае показали нам ваши произведения.
Иоахим, с удивлением смотревший на двоюродного брата, поспешил заверить
гофрата, что, конечно, он окажет им большую любезность.
Беренс был польщен, он был в восторге и необыкновенно воодушевился. Он
даже покраснел, и, казалось, слезы, стоявшие в его глазах, сейчас польются
по-настоящему.
- Да пожалуйста! - воскликнул он. - С величайшим удовольствием! Хоть
сейчас, если вам интересно! Идемте, идемте в мою хижину, я угощу вас кофе
по-турецки! - Он схватил молодых людей за руки, поднял со скамьи и, повиснув
между ними, повел по усыпанной гравием дорожке к своей квартире, которая,
как им было известно, находилась совсем рядом, в юго-западном флигеле
берггофского дома.
- Я ведь и сам когда-то пробовал свои силы в этой области, - заявил
Ганс Касторп.
- Что вы говорите? И по-настоящему? Маслом?
- Нет, нет, дальше нескольких акварелей дело не пошло. Так, корабль,
видик на море, словом, ребячество. Но я очень люблю смотреть картины и
потому осмелился...
Эти слова несколько успокоили Иоахима, встревоженного столь неожиданным
любопытством кузена: поэтому-то Ганс Касторп - больше для него, чем для
гофрата - и сослался на свои собственные попытки заняться живописью. Гофрат
и его гости дошли до флигеля: здесь не было роскошного портала с фонарями по
бокам, как на той стороне здания, где находился главный подъезд. Две
закругленных ступеньки вели к дубовой двери, которую гофрат отпер
ручкой-ключом, висевшей среди его огромной связки ключей. При этом его
пальцы дрожали нет, он решительно нервничал. Они вошли в прихожую с
вешалкой, и Беренс водрузил на нее свой цилиндр. Открыв стеклянную дверь в
коридорчик, который был отделен этой дверью от остальной части здания и куда
выходили с обеих сторон комнаты этой небольшой частной квартирки, он позвал
горничную и отдал ей соответствующие распоряжения. Затем, игриво и витиевато
ободряя своих гостей, распахнул перед ними одну из дверей справа.
В квартире было несколько комнат, обставленных в банальнейшем стиле
буржуазных квартир, с окнами на долину, все - проходные и разделенные не
дверями, а только портьерами: столовая в "старонемецком" стиле, кабинет с
письменным столом, над которым висела студенческая шапочка и две скрещенных
рапиры, с пушистым ковром, книжными шкафами и диваном, затем "курительная" в
"турецком" стиле. Во всех комнатах стены были увешаны творениями кисти
гофрата, и гости вежливо устремили на них свои взоры, готовые всем
восхищаться. Здесь было много портретов почившей супруги гофрата - и
писанных маслом, и просто фотографических карточек, стоявших на письменном
столе. Эта несколько загадочная блондинка многократно была изображена в
воздушных струящихся одеждах, руки ее были сложены на левом плече, но не
крепко, а так, что кончики пальцев лишь слегка соприкасались, глаза либо
воздеты к небу, либо опущены долу и спрятаны под длинными косыми стрелками
ресниц: только прямо перед собой, на зрителя, не смотрела покойница ни на
одном портрете.
В большинстве же своем это были горные пейзажи, горы, покрытые снегом
или зеленью еловых лесов, горы, окутанные дымкой высоты, и горы, резкие
сухие очертания которых четко выступали на темно-синем небе, - явное влияние
Сегантини{356}. Затем хижины альпийских пастухов, пузатые коровы, стоявшие
или лежавшие на залитом солнцем лугу, поднос с овощами и ощипанной курицей,
свернутая сизая шея которой свешивалась вниз, типы горцев и многое еще в том
же роде. Все это было написано в манере какого-то беспардонного
дилетантизма, лихо наляпанными мазками, причем нередко казалось, что краску
выдавливали прямо из тюбика на холст, так что она потом долго не сохла, -
при грубых ошибках этот прием иной раз помогает. Точно на выставке ходили
кузены вдоль стен, рассматривая плоды творчества хозяина, а он время от
времени уточнял какой-нибудь сюжет, но больше молчал и, наслаждаясь их
вниманием, с горделивым смущением мастера останавливал взгляд то на одном,
то на другом произведении, на котором останавливались взгляды гостей.
Портрет Клавдии Шоша висел в кабинете, между окон, - Ганс Касторп узнал ее
еще в дверях, хотя портрет имел лишь отдаленное сходство с оригиналом. Но он
нарочно не смотрел туда и удерживал Иоахима и гофрата в столовой, сделав
вид, что восхищен видом зеленой долины Зергиталь с синеватыми глетчерами на
заднем плане затем, по собственному почину, решительно перешел в "турецкий"
кабинет, который тоже тщательно осмотрел и похвалил. И далее занялся
изучением той стены гостиной, где была дверь, время от времени призывая
Иоахима высказать свое одобрение. Наконец он обернулся и спросил с
обдуманной нерешительностью:
- А... ведь знакомое лицо?
- Узнаете? - с радостной готовностью подхватил Беренс.
- Ну, конечно, ошибиться невозможно, это та дама за "хорошим" русским
столом, у нее еще французская фамилия...
- Верно, Шоша. Очень приятно, что вы нашли сходство.
- Удивительное! - врал Ганс Касторп, не столько от неискренности,
сколько от сознания, что не будь у него рыльце в пушку, он так и не узнал
бы, кто на портрете изображен, - как не узнал бы и Иоахим, добрый, обманутый
Иоахим, ибо двоюродный брат перехитрил его но сейчас после тумана, который
напустил Ганс Касторп, Иоахим прозрел, окончательно прозрел.