Чтение 66–й страницы книги ~Фландская доска~

переодетого черной королевой и действующего то по одну, то по другую
сторону доски... Что и явилось причиной вашего поражения в данной партии,
которую любопытным образом вы и начали играть именно для этого: чтобы
оказаться побежденным. И последний, милосердный, удар вы получаете от
своей собственной руки: белый слон съедает черную королеву, антиквар, друг
Хулии, собственной игрой выдает невидимого игрока, скорпион вонзает свой
ядовитый хвост в самого себя... Уверяю вас, мне впервые в жизни приходится
наблюдать самоубийство, совершаемое на шахматной доске, да еще так
мастерски...

- Блестяще, - произнес Сесар, и Хулия не поняла, к чему относится этот
комментарий: к его собственной игре или к анализу, сделанному Муньосом. -
Но скажите мне... В чем заключается, по-вашему, моя идентичность с черной
королевой и белым слоном?

- Думаю, не стоит пускаться в подробности: это заняло бы целую ночь, а
на детальное обсуждение этой темы ушли бы недели... Сейчас я только могу
сказать о том, что увидел на доске. А увидел я двойственную личность: зло,
мрачное и черное, Сесар. Ваше женское качество, помните?.. Вы сами однажды
попросили меня проанализировать: личность, ущемленная, задавленная своим
окружением, вызов существующей над ней власти, сочетание враждебных и
гомосексуальных импульсов... Все это скрыто под черными одеждами Беатрисы
Бургундской или, что то же самое, шахматной королевы. А с другой стороны
этому противостоит, как дневной свет противостоит ночи, ваша любовь к
Хулии... Вот другое качество, равно тяжкое для вас: мужское, со всеми
соответствующими ему оттенками, эстетика вашего рыцарского поведения, то,
чем вы хотели быть, но так и не стали. Роже Аррасский, воплощенный не в
коне и не в рыцаре, а в изящном белом офицере, епископе, слоне... Как вам
кажется?

Сесар стоял бледный и неподвижный, и в первый раз в жизни Хулия увидела
его буквально парализованным удивлением. Потом, спустя несколько
мгновений, показавшихся ей бесконечными, заполненными только тиканьем
стенных часов, отсчитывающих ритм этого молчания, на лице антиквара
проступила слабая улыбка, обозначившаяся в уголках его бескровных губ.
Однако на сей раз это было просто машинальное сокращение лицевых мышц,
чисто формальная реакция на тот анализ, который Муньос бросил ему в лицо,
как бросают перчатку.

- Расскажите мне об этом слоне, - хрипло произнес он.

- Расскажу, раз просите. - Теперь глаза Муньоса оживлял несколько
лихорадочный блеск, порожденный воспоминанием о сделанных решающих шагах.
Теперь он сквитался с противником за свои сомнения и неуверенность, на
которые тот обрек его во время их странного матча. Это был его
профессиональный реванш. И, осознав это, Хулия поняла также, что в
определенный момент этой партии шахматист поверил в собственное поражение.
- Слон, - продолжал Муньос, - фигура, которая более всех других
приближается к понятию гомосексуализма: вспомните ее глубокие диагональные
ходы... Да. Вы также взяли на себя замечательную роль в облике этого
слона, который защищает беспомощную белую королеву и который в конце
концов, в порыве возвышенной решимости, запланированном с самого начала,
наносит смертельный удар своей собственной темной ипостаси, а кроме того,
преподносит своей обожаемой белой королеве поучительный и кошмарный
урок... Все это открывалось мне постепенно, по мере того как я сопоставлял
и сопрягал возникающие у меня догадки. Но я считал, что вы не играете в
шахматы. Поэтому сначала я никоим образом не подозревал вас. А позже,
когда начало вырисовываться нечто более определенное, меня охватило
недоумение. Вы развивали партию по пути, слишком совершенному для
обыкновенного шахматиста и вовсе уж немыслимому для простого любителя...
Собственно говоря, я до сих пор недоумеваю.

- Всему есть свое объяснение, - ответил Сесар. - Но я предпочитаю не
прерывать вас, дорогой мой. Продолжайте.

- Да осталось, в общем-то, совсем немного. Во всяком случае, сегодня и
здесь. Альваро Ортегу убил кто-то, кто знал его, но мне мало что было
известно на этот счет. Однако Менчу Роч никогда не открыла бы дверь
чужому, да еще при обстоятельствах, о которых поведал Макс. Вы сказали
тогда, в кафе, что уже почти некого подозревать; так оно и было. Я
попытался разобраться в этом путем применения последовательных фаз
аналитического подхода. Моим противником была не Лола Бельмонте, я понял
это, когда встретился с ней. И не ее муж. Что же касается дона Мануэля
Бельмонте, то должен сказать, что его любопытные музыкальные парадоксы
дали мне немало пищи для размышлений... Но на роль подозреваемого он не
годился. Его шахматные... как бы это выразиться... качества явно ниже
остальных. Кроме того, он инвалид, что исключало его как виновника гибели
Альваро и Менчу. Возможность тандема "дядя - племянница" - с учетом
существования блондинки в плаще и темных очках - также не выдержала
детального анализа: чего ради им понадобилось красть то, что и так
принадлежало им?.. А относительно этого Монтегрифо я кое-что разведал и
знаю, что он никогда даже как любитель не занимался шахматами. Кроме всего
прочего, Менчу Роч в то утро ни за что не открыла бы ему дверь.

- Следовательно, оставался только я.

- Вы же знаете: после того, как исключено все невозможное, то, что
осталось, сколь бы невероятным оно ни казалось, не может не быть правдой.

- Я помню это, дорогой мой. И поздравляю вас. Я рад, что не ошибся в
вас.

- Поэтому вы и выбрали меня, правда?.. Вы знали, что я выиграю партию.
Вы хотели быть побежденным.

Легким презрительным изгибом губ Сесар дал понять, что это не имеет
никакого значения.

- Действительно, я ожидал этого. Я прибег к вашим ценнейшим услугам,
потому что Хулии нужен был кто-то, кто направлял бы ее в сошествии в ад...
Потому что на этот раз мне приходилось ограничиться тем, чтобы исполнить
как можно лучше роль дьявола. Спутника даю тебе... Что я и сделал.

При этих словах глаза девушки сверкнули, голос зазвенел металлом:

- Нет, ты не в дьявола играл, а в Бога. В Бога, определяющего, где
добро, где зло, кому жить, а кому умереть.

- Это была твоя игра, Хулия.

- Лжешь. Это была твоя игра. Я стала только предлогом, вот и все.

Антиквар неодобрительно поджал губы.

- Ты ничего не понимаешь, дражайшая моя. Но это теперь не так уж и
важно... Посмотрись в любое зеркало и, может быть, ты скажешь, что я прав.

- Знаешь что, Сесар? Иди-ка ты подальше со своими зеркалами.

В его глазах, когда он взглянул на нее, была откровенная боль: так
смотрят собаки или дети, которых несправедливо обидели. Но постепенно
немой укор, смешанный с абсурдной преданностью, угас в этих голубых
глазах, взгляд сделался пустым, отсутствующим и странно влажным. Антиквар
медленно повернул голову и снова посмотрел на Муньоса.

- Вы, - проговорил он, и, казалось, ему стоило большого труда снова
попасть в тон, которым он вел весь диалог с шахматистом, - еще не сказали
мне, каким узлом связали свои индуктивные теории с фактами... Почему вы с
Хулией пришли ко мне именно сегодня, а, например, не вчера?

- Потому что вчера вы еще не отказались вторично от взятия белой
королевы... А еще потому, что только сегодня вечером я нашел то, что
искал: подшивку шахматного еженедельника за четвертый квартал тысяча
девятьсот сорок пятого года. В нем есть групповой снимок финалистов одного
молодежного шахматного турнира. А на этом снимке среди них и вы, Сесар. На
одной странице фотография, а на следующей - все имена и фамилии. Меня лишь
удивляет, что не вы выиграли тот турнир... И еще я не совсем понимаю,
почему с того момента ваш след как шахматиста затерялся. Вы больше не
сыграли официально ни одной партии.

- И я не понимаю кое-чего, - заговорила Хулия. - Или, чтобы быть более
точной, я не понимаю очень многих вещей во всем этом безумии... Сколько я
помню себя, столько знаю и тебя, Сесар. Я выросла рядом с тобой и думала,
что мне известно все о тебе и о твоей жизни, - все, до последних мелочей.
Но ты никогда даже не заговаривал о шахматах. Никогда. Почему?

- Это долго объяснять.

- У нас есть время, - сказал Муньос.

Шла последняя партия турнира. На доске оставалось уже немного фигур,
борьба велась между пешками и слонами. Возле помоста, на котором сражались
финалисты, стояли несколько зрителей, следивших за ходами, которые один из
арбитров отмечал на панели, висевшей на стене между портретом каудильо
Франко и календарем, на котором стояло: 12 октября 1945 года. Под панелью,
на специальном столике, сиял полированным серебром кубок, предназначенный
победителю.

Юноша в сером пиджаке машинально потрогал узел галстука и устремил
взгляд на свои - черные - фигуры. Взгляд, исполненный безнадежности.
Методичная, беспощадная игра соперника постепенно загнала черных в тупик,
выхода из которого не было. В том, как белые развивали эту игру, не было
особого блеска: скорее, медленное, но верное движение вперед с помощью
прочной исходной защиты - индийской королевской, и преимущества они
достигали главным образом тем, что терпеливо выжидали и использовали
каждую ошибку противника - одну за другой. То была игра, лишенная
воображения, в которой белые не рисковали ничем, но именно поэтому сводили
к нулю все попытки черных атаковать белого короля. И вот теперь от черных
оставалась лишь горстка разбросанных на доске фигур, не способных ни
помочь друг другу, ни даже воспрепятствовать продвижению двух белых пешек,
напористо прокладывавших себе путь к восьмой линии.

У юноши в сером пиджаке мутилось в глазах от усталости и стыда.
Уверенности в том, что он мог выиграть эту партию, что его игра
превосходит игру противника по уровню, смелости и блеску, не хватало для
того, чтобы утешить себя перед лицом неизбежного поражения. Его буйное и
горячее пятнадцатилетнее воображение, тонкость души, ясность мысли, даже