Чтение 66–й страницы книги ~Удар "молнии"~

через некоторое время требовалось призвать в постель законную жену и
заставить ее любить. Он лежал и тянул время, не в силах самого себя
заставить любить, пробудить к этому хотя бы не душу, а тело. Но ощущал
только ноющую, болезненную пустоту...

За три часа до общего подъема в лагере он встал, переоделся в американский
камуфляж, новый, необмятый и потому неприятный для тела, взял полученный
вчера автомат "узи" - кусок металла без всякой эстетической формы,
придающей обычно притягательный вид оружию, и заметил, что все вокруг
начинает медленно раздражать. Это было сейчас кстати... У порога вспомнил о
часах и вернулся в спальню. Валя-Лариса не проснулась даже от стука
ботинок, спала крепко, с мраморно-холодным лицом, со стиснутыми зубами.
Несколько секунд он смотрел на нее и боролся с желанием склониться и
поцеловать в сомкнутые, выцветшие за ночь губы. Отвернулся, взял часы и
вышел осторожно, на цыпочках...

В доме-казарме, где жила элита центра "Шамиль", Грязев приказал дежурному
сыграть тревогу. Разоспавшиеся перед утром курсанты хоть и повскакивали
сразу, но собирались медленно, бестолково - роняли оружие, бегали с
незашнурованными ботинками и спотыкались, наступая друг другу на шнурки,
путались в бронежилетах и снаряжении. Саня терпеливо выждал, когда
диверсанты встанут в строй и их командир, лейтенант-эстонец, доложит по
форме.

- Очень слабо, - заключил он, вживаясь в роль инструктора. - Придется,
господа, начинать с азов. Лейтенант, командуйте "отбой".

На четвертый раз диверсанты поднимались уже удовлетворительно, однако
инструктор услышал ропот недовольных хохлов, пока еще незлой, с намеком,
дескать, порядочки будут, как в Советской Армии.

- Советской Армии больше нет, - спокойно заключил он, внутренне наливаясь
яростью. - А порядочки будут такими, как я захочу! Лейтенант! "Отбой"!

На седьмой раз у курсантов лишь поблескивали глаза. Грязев распорядился
взять двойной боекомплект, горное снаряжение и "малямбы" - специальные
корпусные вещмешки, имитирующие взрывчатку. Диверсанты уже имели дело с
подобным снаряжением, возможно, и марш-броски бегали с полной выкладкой,
потому теперь тихо страдали от предчувствия тяжелого дня. Разве что
эстонцы, бывшие офицеры, и татарин из Крыма оставались невозмутимыми и
готовыми на все.

Грязев поставил задачу командиру, указал на карте маршрут движения и сам
побежал налегке, позади курсантов. От брошенного курдами селения в горы
уходило множество овечьих троп, пропадающих где-то вверху. Диверсанты с
места взяли довольно резво, лейтенант-эстонец, нагруженный чуть меньше
остальных, подгонял, покрикивал, и его прибалтийский акцент звучал в этих
горах как-то неестественно, и вообще все пока тут было непривычно, странно,
словно на экране огромного телевизора. Русскоговорящие мужики, обряженные в
американские доспехи, навьюченные, как верблюды, тяжело топали по чужим,
незнакомым горам в глубине арабских земель, пыхтели, обливались потом,
хватали воздух разинутыми ртами. И во имя чего? Почему?! Вся эта мешанина
напоминала дурной сон, картину-абстракцию, спектакль абсурда. И сам он,
Александр Грязев, которому Богом была отпущена судьба плясать и веселить
людей, сейчас гнал их по крутым горам, как диких животных, играя в этом
сатанинском спектакле. Гнал и тихо изумлялся, насколько послушны эти
взрослые мужики, насколько безмолвны, испытывая муки! И то было
удивительно, что повиновались они не ему, наемному инструктору, конкретному
человеку, а тоже некой абстрактной, реально неощутимой величине, некоему
духу, ибо сейчас, обливаясь потом, стирая шеи о воротники, будто посыпанные
мелкой белой солью, невозможно почувствовать цену денег, зеленых бумажек с
тупым зеленым лицом. Она всегда будет меньше, чем собственные страдания,
дешевле, чем мучительный бой сердца, стук крови в ушах, разбитые о камни
ноги.

А сколько всего еще было впереди у этих людей, восходящих на Голгофу со
смертными зелеными лицами?..

Первый привал инструктор объявил после трех часов непрерывного бега, когда
уже высоко поднялось солнце и развеялась горная утренняя прохлада. Уронил
их на солнцепеке, на сухой каменной осыпи, белой от пыли, среди сверкающих
снегом высоких вершин. Во фляжках не осталось уже ни грамма воды - выпили,
вылили себе за шиворот еще в начале броска, не умели экономить ни средства,
ни силы для выживания. И шелестели теперь пересохшими языками, сухо
откашливались, выпутывались из лямок, из бухт страховочных канатов,
избавлялись от тяжелых "малямб", чтобы облегчить плечи. И едва лишь
выпутался последний, Грязев подал сигнал к движению. Кто-то снова потянул
вещмешки, ружейные ремни, но большинство лежали, распластавшись на щебенке.
Саня молча поднял автомат и дал длинную очередь возле разбросанных рук и
ног, брызнула каменная крошка, всклубилась пыль. Мгновение они таращили
глаза на короткий ствол "узи", потом резко зашевелились, стали торопливо
завьючиваться: сейчас они ненавидели и инструктора, и эти зеленые бумажки с
портретом смерти, и руку, подающую их...

Сначала сломался молдованин. Через полтора часа после привала он стал было
отставать, и командир-эстонец взял палку, подгонял, как обессиленного быка,
хлестал его по спине, по бокам, но не мог пробить из-за магазинов с
патронами, растолканных по карманам бронежилета, и поклажи. Изловчившись,
врезал по ногам и сбил на землю. Молдованин закатил глаза, ноги сводило
судорогой, изо рта засочилась липкая пена. Разъяренный лейтенант успел
трижды сходить палкой, прежде чем Грязев коротким ударом в лицо опрокинул
его и уложил рядом. Пользуясь случаем, курсанты повалились на камни, кто-то
взялся вскрывать банку с тушенкой, надеясь наскрести оттуда бульона.
Инструктор снял свою фляжку, сунул горлышко в рот молдованина, дал пару
глотков, брызнул в лицо.

- Снаряжение с него снять! - приказал он командиру. - Раздать по частям
каждому. Двоим взять под руки и - вперед!

Пока молдованина освобождали от поклажи и разбирали ее между собой, бритый,
тонколицый хохол будто бы между прочим заметил:

- Сам-то порожний бежит! Толику бы взял - не разломился...

Грязев мгновенно схватил его за плечо, резко развернул к себе, дыхнул в
расширенные блестящие глаза:

- Положено, сынок! Я свой груз оттаскал бесплатно, понял? За любовь к
Отечеству! А за то, что вякнул, бери молдованина один. И при хоть на горбу!

- Не возьму, - слабея, воспротивился он, чувствуя, что не выдержит такой
нагрузки. - Простите... господин!

- Тогда прикончи его! - рявкнул Саня и дернул автомат хохла. - Пристрели!

Курсанты замерли, переглядывались, в один миг успокоилось надорванное
дыхание. Горбоносый рыжий татарин что-то визгливо выкрикнул, рывком
поставил молдованина на ноги, сунул его в руки бритому:

- Неси давай! Выполняй приказ!

Упавшего взяли под руки двое хохлов, потянули за собой, а Грязев догнал
командира, сказал ему, чтобы слышали все:

- Не смей бить курсантов! Это не в Советской Армии!

После следующего пятиминутного привала не смог встать еще один - русский из
Прибалтики: у этого был просто тепловой удар. На сей раз без суеты и
разговоров с него сняли груз, привязали к рукам ремни и потащили за собой,
как лошадь. Русский едва держался на ногах, упирался, не видел ничего
вокруг себя и часто падал, разбивая локти и лицо. Давным-давно кончились
овечьи тропы, скорость резко упала, группа не укладывалась во временной
норматив, поэтому тридцатиминутный привал возле горного ручья инструктор
сократил до десяти. Курсанты бросились к воде, пили, набирали во фляжки,
спешно раскупоривали сухой паек. Полюбовавшись на полубезумную эту
жадность, Грязев неожиданно выпустил очередь по руслу ручья, сверху вниз.

- У настоящих псов войны делается так! - отчеканил он. - Вначале поят и
кормят тех, кто ранен или вырубился. Между прочим, точно так же принято
делать у людей.

Курсанты, у кого оставались свободными руки, доедали сухпай уже на ходу,
выцарапывали руками безвкусную тушенку итальянского производства, пихали в
рот вместе с кусками сахара, давились и кашляли: какой-то идиот учил их
есть на марше, на бегу - из соображений скорости и чтобы постоянно
поддерживать силы. Но вся эта самодеятельность была совершенно напрасной,
поскольку существовало веками проверенное правило - пища любила покой, хотя
бы пятиминутный, чтобы успели выработаться желудочный сок и желчь. Иначе
она усваивалась плохо, лежала камнем и, наоборот, отнимала силы, вызывала
расстройство и "медвежью" болезнь - резкий понос...