Чтение 66–й страницы книги ~Петля~

Христофорович?
- Ну да...
- А, простите, фамилия его как?
- Фамилия? Меншутин. Вы его знаете? Между прочим, очень уважаемый человек.
Крупный руководитель.
Петр Львович до крайности удивлен и заинтригован моей реакцией на это
открытие. А я уже досадую на себя за то, что не смог сдержаться. Но
возникновение Станислава Христофоровича было столь неожиданным и
эффектным, что я на минуту забылся. Боже мой, как узок мир!
Расстаемся мы поздно, к тому же после солидной дозы коньяка, которую
все-таки влил в меля уважаемый профессор, хотя я ничем не смог успокоить
его встревоженную душу.

Сегодня суббота, и я позволяю себе подольше поспать. Потом не спеша
завтракаю в полупустом кафе и звоню товарищу Зеликовскому, заведующему
ателье, где работает Павел, уславливаюсь о встрече. В голосе заведующего
чувствуется некоторая нервозность. Да и кто любит, когда его тревожит
милиция, к тому же еще по неизвестному поводу.
Затем я не без труда натягиваю на себя пальто, нахлобучиваю невообразимо
лохматую, прямо-таки разбойничью ушанку, которую мне тоже невесть где
раздобыли ребята, и в таком непривычном виде выхожу на улицу.
Холодно, пасмурно, метет поземка. Людей и машин вокруг значительно меньше,
чем вчера.
Где находится нужное мне ателье, я представляю весьма приблизительно и
вынужден обращаться с расспросами к прохожим. Затем приходится
воспользоваться услугами автобуса, а потом и трамвая. Впрочем, я, кажется,
следую не самым кратким путем. Так всегда бывает в чужом городе, как ни
расспрашивай дорогу. И мороз, по-моему, усилился.
Но вот наконец и ателье. За мной с шумом захлопывается одна дверь, потом
вторая. И я пока только лицом чувствую живительное тепло вокруг себя. А
окоченевшие ноги начинают ныть все сильнее.
Молоденькая приемщица в аккуратном голубом халатике и с наимоднейшей,
прямо-таки ошарашивающей прической с любопытством оглядывает меня сильно
подведенными глазами, веки масляно-голубые, ресницы и брови
угольно-черные. Если здесь и шьют с таким же вкусом, можно посочувствовать
заказчикам. Впрочем, у меня вид тоже не самый привлекательный и я стараюсь
побыстрее миновать приемное помещение с рядами примерочных за пестрыми
занавесками, с высокими зеркалами, диванами, круглым столом у окна,
заваленным всякими журналами мод и газетами.
В маленьком, тесном кабинете заведующего меня встречает высокий, полный,
медлительный человек, лысоватый, с помятым, рыхлым лицом, у него длинные
седые виски и печальные глаза с фиолетовыми, набрякшими мешками. На вид
ему за пятьдесят.
- Эдуард Семенович, - нерешительно представляется он.
Мы знакомимся. Я объясняю, что временно назначен в помощь местному
участковому инспектору, никаких претензий ни к самому Эдуарду Семеновичу,
ни к его коллективу мы не имеем, а хочу я просто с этим коллективом
познакомиться.
На бабьем, оплывшем лице Зеликовского не отражается никакой радости или
хотя бы облегчения. Он сипло вздыхает, проводит пухлой рукой с толстым,
врезавшимся в безымянный палец обручальным кольцом по редким волосам, и
грустные, навыкате глаза его, кажется, становятся еще печальнее.
- Что ж вам сказать, - неожиданно тонким, чуть не женским голосом
произносит он. - Коллектив у нас в целом здоровый. Со стороны
администрации жалоб нет. План за ноябрь выполнили досрочно, хотя много
товарищей болело. И сейчас болеет. На Доске почета треста два наших
товарища. А вообще, с кадрами беда... - заключает он и снова шумно
вздыхает.
- Вот мне известно, - говорю я, - что ваш работник Николай Ломатин
допустил...
- Да, да! - пискляво подхватывает Зеликовский. - Администрация в курсе.
Коллектив тоже. Прискорбный случай. Обсуждали и единодушно осудили.
Это был случай, когда пьяный Ломатин пришил все пуговицы на внутреннюю
сторону пиджака и в таком виде вынес его заказчику. А когда тот
возмутился, Ломатин пытался силой натянуть на него этот пиджак. Скандал
произошел немалый.
- А в прошлом судимые у вас в коллективе есть? - спрашиваю я без
какой-либо особой заинтересованности, тоном своим будничным подчеркивая,
насколько такой вопрос для меня обычен и, в некотором смысле, даже
формален.
- Судимые? А как же! - пищит в ответ Эдуард Семенович. - Само собой, есть.
Администрация к ним подходит с особой чуткостью и бдительностью. Как
положено. И потому никаких эксцессов с ними не отмечено. Уверяю вас. Я и
сам терпелив с ними, как йог, - добавляет он так грустно, что все
предыдущее и оптимистичное на этот счет теряет, мне кажется, последнюю
достоверность.
- А кто именно у вас такой? - прошу уточнить я и достаю записную книжку.
- Именно? - переспрашивает Эдуард Семенович и беспокойно ерзает в своем
кресле. - Одну минуту. Для точности я сейчас приглашу Нину Владиславовну,
нашего бухгалтера.
- Почему бухгалтера? - с недоумением спрашиваю я.
- Ах! - машет пухлой рукой Зеликовский. - Молодая женщина, прекрасная
память.
- Может быть, все-таки вспомните сами? - сухо говорю я. - А уж потом, если
потребуется, уточним. Беседа наша все-таки конфиденциальная.
Мне сейчас вовсе не нужна молодая женщина с прекрасной памятью, которая
сама будет влезать мне в печенки.
- Конечно, конечно. Пожалуйста, - угодливо пищит Эдуард Семенович, уловив
недовольство в моем тоне. - Значит, так. Ну, во-первых, это Постников
Павел.
Я записываю и жду, что он скажет дальше.
- Значит. Постников, это раз... - мямлит Эдуард Семенович, с тоской
поглядывая на дверь. - Кто же еще?.. Если бы один Постников... Значит,
так... Постников...
- Ладно, - снисходительно говорю я. - Давайте пока остановимся на этом
Постникове. Остальных, я надеюсь, потом вспомните. Как он себя ведет,
Постников ваш?
Зеликовский заметно приободряется. Глаза его теряют свое тоскливое
выражение, взгляд оживляется. Он наклоняется ко мне и многозначительным
тоном произносит:
- Внешне он ведет себя вполне сознательно.
- Как это понимать?
- А так. У администрации нет к нему претензий. Пошив отличный. Дамы
довольны. Вкус, воображение, линии, - Зеликовский поднимает руки, откинув
кисти в стороны, как восточная танцовщица, и даже пытается шевельнуть
жирными плечами, изображая особую элегантность покроя. - Хорошим портным,
я вам доложу, надо родиться. В нашем доме моделей мои фасоны - например,
шикарное вечернее платье с разрезом на боку, рукав - кимоно с вышивкой и
глубокий вырез на спине - это платье получило приз. Его возили в Москву. К
сожалению, мало идет. Не развит вкус. Возможно, и дороговато. Я вам
сейчас...
- Простите, - прерываю я его. - О ваших фасонах мы поговорим потом. Вот вы
сказали, что Постников внешне ведет себя хорошо. Как это все-таки понимать?
- Как понимать? - настороженно переспрашивает Эдуард Семенович, и
настроение у него заметно портится. - А понимать надо так, что влезть в
него мы не можем. И поручиться тоже. Груб, между прочим. Не услужлив. Дамы
- народ нервный, требовательный, скандальный. Их наша кипучая жизнь такими
делает плюс природа, конечно. Надо с этим считаться? Непременно! Ну, не
так она тебе скажет, ну, сердечко свое больное на тебе сорвет,
покапризничает, наконец. Дома-то она ведь всем угождает. Ну, а тут ты ей
угоди. И все терпи. Допустим, ей сперва хотелось вшивной рукав, а вот
теперь реглан. Или еще того хуже возьмем. Сначала - цельнокроенное, а
потом ей в головку пришло отрезное. Бывает с ихним полом это? Сколько
хочешь...
Больше я уже сдерживать улыбку не могу и спрашиваю:
- А Постников, значит, навстречу не идет?
- Нипочем. Я ему говорю: "Паша, надо быть добрым". А он только недовольно
зыркнет на меня и уходит. Между прочим, и общественный долг свой не
понимает. Осенью этой ездили, к примеру, на картошку, в колхоз. Все, как
один. А он уперся, и ни в какую. Я ему говорю: "Ты смотри, научные
работники и те едут. Юристы, я очень извиняюсь, тоже едут. А ты?" - "А я,
говорит, болен. У меня язва" - "Ну, и что, говорю? У всех какая-нибудь
язва. А нам лицо коллектива надо показать". Не понимает. Он болен! Как
будто я, например, не болен. А поехал. Хотя потом и бюллетенил, и страдал.
На отечном лице Эдуарда Семеновича отражается целая гамма чувств, тут и
страдание, и стыд, и беспокойство, и деловая озабоченность, но над всем
этим преобладает некое опасение. Это последнее чувство, вероятно, имеет
отношение к моему визиту. Я его, конечно, понимаю. К сожалению, по
приятным поводам работники милиции чаще всего не являются. А Зеликовский
чувствует себя ответственным за целый коллектив очень разных людей.
Человек он, мне кажется, добрый, совестливый и работу свою любит. Ну и
конечно же он хочет жить спокойно. Это тоже понятно.
- Словом, - говорю, - этот Постников причиняет вам немало хлопот, так я
понимаю?
- Не говорите, - шумно вздыхает Эдуард Семенович, - До тюрьмы сорванцом
был и после таким остался. Я же его помню. Мать у нас уже сколько лет
работает, швея. Последние слезы из-за него льет. Смотреть на нее больно,
на Ольгу Гавриловну.
- Значит, выходит, что у матери к нему претензии есть, а у администрации
нет? - строго спрашиваю я.