Терентьича и Феофана Бяконтова, пущай придут!
бы о сю пору колыхался, ударяясь и взмывая, возок, крутили в бешеной воде
и плыли лодьи, несли и несли дорожные кони... По мягкому разымчивому теплу
догадал, что к ногам приложили окутанный рядном горшок с кипятком: верно,
сын распорядил, не послушал родителя. И, подумав о Симеоне, Иван, не
открывая глаз, улыбнулся. Был бы тверд! Был бы только тверд в делах...
низкий покой вступили вызванные бояра. Семен шепотом повестил было им о
болезни отца, но Калита тотчас требовательно открыл глаза, справясь с
голосом, велел прибавить свету и вновь ощутил теплую волну нежности,
заметя, что Семен сам, не созывая слуги, торопливо зажигает свечи в
высоких точеных стоянцах.
перед ложем, кому и что надо было передать нынче же, в ночь, распорядил о
грамоте (иной, тайной, самому беглербегу, долженствующей отворотить
всесильного визира от тверичей) и только после того, слабым движением руки
отпустив советников и еще прошептав <Отче наш> и <В руки твои предаю дух
свой>, позволил себе провалиться в небытие. Семен же всю ночь не спал,
дремал вполглаза, изредка, неслышно ступая в шерстяных носках, подходил к
родителю, слушая хриплое дыхание отца, дважды поил сонного отваром
целебных трав и лишь под утро, когда Калита, обильно пропотев, успокоился
и крепко заснул, разрешил и себе на мал час смежить вежды.
рассылать бояр с дарами и грамотами. Ясным, хотя и слабым голосом
распоряжал делами, а в перерывах терпеливо пил горькие снадобья, отдавал
тело притираниям и припаркам, являя и тут пример терпения и воли.
родителю. Здесь - когда рядом была власть, высшая их с отцом совокупной
воли, и даже нужная, в одночасье, смерть не исключалась в ряду возможных
поворотов судьбы, - здесь многое, что возмущало Семена в отце там, на
Москве, гляделось и мыслилось сугубо по-иному. Дары и ночные пересылы,
подкупы вельмож ордынских и само неудачное поиманье ярославского князя -
все получало свой смысл и значение неизбежного, даже неизбывного,
единственно возможного, доколе над Русью стояла Орда и чуждая бесерменская
воля велела и правила их христианским миром.
сил в Орде и наставляя на будущее время:
был давеча. Он уже стар и болен. Помысли, узнай, кто займет место сие
после него. Того сделай другом, поддержи теперь, осильнеет - сам поможет
тебе. Так и во всем: обмысливай наперед! Чем дальше учнешь видеть, тем
крепче твоя власть. И еще помни: все связано! Споришь с Новогородом - не
забывай о Гедимине. Враги врагов твоих - неволею друзья тебе. Но друзьям
поневоле до конца не верь! Литва для нас скоро, быть может, станет
страшнее Орды. Ежели устоим теперь... Да нет, устоим! Устоим... - Иван
задышал тяжко и сильно. Излиха блестящий взгляд и крупный пот на челе
родителя испугали было Семена. Калита заметил, улыбнулся слабо, помотал
головой: - Выстану! Одного боюсь: позовет не в пору... Не смогу... - Он
замолк, отдышал, забился в тяжком кашле. Семен, обмирая, подал отцу
посудину - отхаркнуть мокроту. Тот склонился над горшком, после откинулся
на подушки. Отдышавшись, благодарно погладил сына по рукаву. Повторил
упрямо: - Выстану!
по горнице. И как словно бы учуял! Назавтра позвали к Узбеку.
келейно. Вопросил:
времени и приметы днешнего норова всесильного хана. Спрятанная за пазухою
драгоценная грамота тайного договора Александра Тверского с Гедимином была
сейчас для него словно потаенный огонь при осаде чужой крепости. Однако
грамоту явить нужно было с умом, и не вдруг, сугубо не вдруг! Сперва дать
Узбеку выговориться, смиренно принять все упреки. Самому повиниться и
заставить себя, во что бы то ни стало заставить себя опять и вновь
полюбить - да, да, полюбить - этого надменно-усталого и непостоянного,
точно вздорная жонка, повелителя! Ему же трудно, и скучливо, и одиноко
порою. Как он горевал тогда - по смерти любимого сына! Ну же, ругай меня,
кори! Обвиняй! И Иван, мысленно призывая ханские укоры, склонил голову.
и вновь опустил глаза. Начиналось, как должно, по его замыслу. Сейчас дать
хану прогневать, а потом...
толмач переводил, он обдумывал и слагал в уме должный ответ. Теперь,
выслушивая покоры по поводу нятья ярославского зятя, Калита гадал, как
лучше ему содеять. Сразу ли явить грамоту или... Нет, не сразу, конечно
нет! Эта поспешность в нем от болезни. Сперва же вот что... Он поднял
голову:
Василия задерживал я и даже утаивал дани и не над ним одним насилие
учинял! Ныне просить буду утвердить за мною ярлык на Белоозеро, понеже без
того в дальней той земле не чаю собирати в срок выход царев!
продолжил:
ему дани ордынски? Неужели повелитель верит арабским басням, яко в русской
земле рудники серебряны суть? Или с неба дождем падает на землю русскую то
серебро? Разве я, малый и ничтожный пред величеством твоим, дерзну когда
рещи, како мне приходит с мытом и весчим и лодейною данью, и тебе ли,
кесарю, выслушивать о караванах торговых, гостях иноземных, о шкотах того
же Василия на мытном дворе ярославском, и о повозной дани, и о конском
пятне, и прочая, и прочая? Поспроси людей старых, разогни грамоты древние
и повиждь: все ли великие князи русстии тако усердно дань давали, яко же
я, твой раб, неугодный тебе ныне? И выход, и сверх выхода - когда
задержал, когда недодал, когда и какого не исполнил запроса царева? Мне
ли, худому, тревожить сердце цесаря своими малыми заботами? Да, деял
сильно! Дак токмо ради тебя, великий царь! Пущай Василий Давыдыч уедет в
спокое, в то не вступлюсь, ежели ты, кесарь, того восхощеши, но дай мне
собирать выход царев невозбранно и не отемнять сердце твое своими
ничтожными заботами!
прерываясь, дабы дать толмачу перевести по-годному, и за время то проверял
глазом, как воспринимает Узбек его горячую и почти даже и искреннюю речь?
неизбежности строгого и нелицеприятного выбора: или он, Калита, - и тогда
Узбек должен во всем и навсегда ему поверить, или тверской князь
Александр, - и тогда... (Тайная грамота за пазухою жгла как огонь. Тогда
он и явит ее!)
Галич, Дмитров... Теперь вот Белоозеро и уплывший из его рук Ярославль. И
более легковерный хан мог ся обеспокоить сими захватами! И Калита
намеренно подталкивал Узбека к той, второй, неизбежной мысли: заменить
Москву Тверью, его власть, власть Ивана Калиты, - властью Александра
Тверского. Иного пути нет! Вот что должен понять, накрепко понять Узбек!
Нельзя и неможно существовать им долее вместе, не может быть двух великих
княжений на Руси! И Узбек, кажется, понял. Поддался наконец. Мрачно
улыбаясь, не зная еще, свершит ли сказанное или нет, Узбек обронил
жестокие слова:
что Александр будет сговорчивее тебя!
впустую. Иван лишь пожал плечами и слегка вздохнул, словно путник на
ночлеге, с облегчением слагающий с себя дорожную ношу.
не скажу. Дари. - И в удивленные, недоуменные, закипающие гневом глаза
Узбека изрек: - Грамоту я достал наконец! И слухачи подтвердят: подлинная.
А далее - слова не скажу, чти сам!
медленно достает береженый свиток, затверженный им наизусть, передает
Узбеку. Строго молвит:
тут же, рядом с русским текстом, и в нем выделены, отчеркнуты поносные, -
ах, как неосторожен был князь Александр! - охульные на его, Узбека,
власть, лишние во всякой грамоте государской словеса: о <злокозненных> и
<злонеистовых> татарах, и о самом Узбеке - поносно). И знал, не спросит,
даже не подумает Узбек в сей час его, Иванова, торжества: когда писана
грамота сия, с чем и кем сочинялась... Да, так и есть, проняло! Вот тебе
твой светлый батыр, твой подручник, уже заране продавший тебя великому
князю литовскому! Чти! Чти! Чти!
подчеркивал охульные слова. Не столько само предательство, сколько
глумливый слог грамоты подхлестывал ярость Узбека. После того, как он
поверил - почти поверил! - бесхитростному прямодушию тверича! Обман! Всюду
Посняков Андрей
Шидловский Дмитрий
Шилова Юлия
Василенко Иван
Корнев Павел
Лондон Джек