прямо и властно - обык, верно, началовать, начал вести! А поклон отдал не
скупясь, во весь пояс поклонил. Настасья даже радостно вспыхнула - честь!
Мог бы лишь головою кивнуть... Хлеб-соль мало подержав, передал старшому
дружины и словами поздравствовал. На Машу глянул бегло и вроде удивленно,
прираспахнувши ресницы. Глянул - и тотчас отвел глаза. Заметил ли, нет, и
не понять было. Настасья повернула голову, подозвала взглядом. Девушка,
опустив подбородок, стеснительно сделала шаг вперед.
Семена Иваныча!
отемнев взором, кивнула с медленною натугой, сказала-прошептала
приветствие. Князь Семен глядел, полураскрыв рот. Запоздало, когда девушка
уже отворотила лицо, нетвердо, будто бы с удивлением, произнес:
Симеон уже овладел собою, свел брови, выпрямил стан, густая кровь прилила
ко щекам. Оглянул на бояр и дружину, прошел-прошествовал в покои, куда уже
звал его, приглашая, князь Костянтин...
порты, омывали под рукомоем лица и руки, в обширной повалуше уже накрывали
камчатными скатертями столы, разоставляли серебряные и резные из капа
солоницы, вносили блюда с хлебом, подносы с холодными закусками. Уже с
поварни, продев шесты в проушины котла, четверо слуг готовились нести
дымящую паром уху из волжских стерлядей, уже и скоморохи в углу палаты
приударяли по струнам - за хлопотами Настасья и думать забыла о странном
погляде московского князя на встрече в сенях. Думы теперь были о пироге,
кулебяке, да не подгадили ли Феня с Малушею, что осаживали и раскатывали
давеча тесто, да не подвела ли старая печь в хлебне... Когда начали
наконец заходить за столы, воздохнула обреченно: ну, теперь, ежели и
неметно што, не исправишь уже! Отерла лоб и щеки, оправила повойник и плат
- не стряпухою же на люди себя являть!
вкруговую заходили повдоль столов, кинулось в очи, что князь Семен
безотрывно глядит все на Машу и не ест и не пьет почти... Женатой мужик, и
на-поди! Расстроилась даже... А Маша-то на него словно и не смотрит,
умница! Ладно, пущай полюбует! Завтра уедет в Новгород, там уж и не бывать
ему боле! Только успокоила сердце, а Семен-от Иваныч што и выдумал!
Золотую чару легкого меду налил да и послал: Марии, мол, Александровне,
прошу принять да выкушать! Тут уж (да через руки, от одного ко другому
пошла чара-то, и кажной те слова повторит!) и Маша неволею глянула вновь
на князя. Приняла гордо так, наклонила головку, отпила глоток, поставила
перед собой. И князь с места воздал поклон, руку к сердцу приложил,
благодарит... Сором! Покаяла, что и дочерь-то на пир пригласила;
по-московски-то надоть было - одних мужиков созвать! А то за столами
насупротив бояр - боярыни великие, новогородским побитом, да и сама, со
змеей-Евдокией, тоже присела за столы. Все одно сором! Хошь и князь
великий, дак и еще того боле сором!
опочивальню, подале с глаз! А князь и тут подошел-таки и таково опрятно,
негромко, с печалью высказал: просит-де не виноватить, ежели невольное
грубиянство учинил; не хочу, мол, иньшей вины пред семьей князя
Александра, и так премного виноват, и еще раз просит простить его и не
поминать лихом. Маша побледнела, голову подняла, ноздри раздула, воздохня,
и тихо так в ответ:
от него, не то прощаясь с ним, а князь тоже приподнял пальцы и, уж не
углядела Настасья, вроде слегка тронул ее за кисть - и тотчас руку отвел и
голову наклонил. Тут уж Семена толпою оступили бояре, кмети, чужие и свои.
Машу поскорей увела от греха, у самой сердце билось непутем: стыд-то, в
самом деле!
поглядела словно бы мимо лица:
губку прикусив: - Поди ко гостям! Я сама...
было ничего и ей попритчилось только?
душное пуховое одеяло, лежал, распахнув ворот нижней рубахи, слепо глядя в
потолок, слушая, как темная кровь толчками ворочает сердце...
блазнило: чудо какое впереди, на дороге! Думал - Новгород, ан, чудо
оказалось здесь, в тверском терему... Ране того видел ли Марию, нет ли? И
не вспомнит путем! Здесь же - как ослепило. На сенях, в темном повойнике,
и ворот простой, черным узором обведен. Сперва, как подошла, чуть отворотя
плечи, глянулся гордый очерк лица, точеный нос, и подбородок нежный,
девичий, и долгие ресницы; а поглядела прямо - узрел широковатое лицо
девушки, взрослое и детское одновременно, и большие беззащитные глаза - и
утонул, умер, погиб. На руках бы унес, в терем посадил, на золотую
постелю, и сам с мечом всю жизнь у порога простоял, охраняя ото всякой
беды! Птицу бы Сирина добыл из земли индийской, камень Тирон или иное што!
Такая-то вот, как в сказке молвится: заплачет, так бесценные жемчуга
покатят из глаз... Всю жисть! Да иньше тово! И до жизни самой, еще тогда,
когда душа токмо ждала воплощенья в телесном естестве, в тех мечтах, что,
полузабытые, после, всю долгую земную стезю, снятся и помнятся и тревожат
неземною усладой, - в тех еще мечтах ждал ее и чаял ее! И глазами теми,
еще тогда, до начала времен, трепетно глянул на него один из серафимов
божьих! И когда вздохнул и аромат ее тонкий, незримый вдохнул в себя,
понял, что встретил, обрел и - теряет теперь, опоздав! Как он поспешил,
зачем поспешил с этим нелепым смоленским сватовством! С Тверью, с
роднею-природою загубленного Александра, с сестрою Федора... Господи,
почто не дал ты мне сего искупленья в непростимом моем грехе!
палец тот свят, и словно отверзлось што и молнийным током прошло от пальца
того по руке, к сердцу, и сердце дрогнуло и остановило, замерло на миг и,
с болью в груди, забилось опять, точно стиснутое от влажной прохлады ее
ладони, от несказанной нежности мгновенного касанья сего...
перекатывая горячую голову по взголовью. Жизнь наполнило смыслом,
счастьем, и - поздно, поздно, поздно!
Поздно, поздно, поздно! Кар-р-р! Кар-р-р! Кар-р-р! Объеденный лошадиный
костяк, волчьи тени и вой в придорожных кустах, и конь, что несет в опор,
оборачивает морду и смотрит безглазо, и кости лошадиного черепа белеют
сквозь черные дыры изъеденного лица, выклеванных воронами глаз. Поздно,
поздно! Ты опоздал все равно! Смерть, а не конь несет тебя в вихре дорог,
и гнилое мясо свисает с твоего чела. Смерть гонит тебя к последнему
рубежу! И не будет золотого терема, не будет околдованного стража у ворот,
не будет красы несказанной, не будет больших, беззащитных, испуганных
нездешнею бедою глаз, ни детского чистого лица, ни нежного подбородка, ни
ресниц, ни ускользающей, льющейся стройноты девичьей спины, затянутой в
полотно и атлас, ни вильнувшего, оставившего по себе ветер надежды подола
с мелькнувшею узорною тимовой новогородской выступкой; и шаг был колеблем
и легок, и словно по воздуху шла, не касаясь тесовых половиц... Ветер,
ветер! Рвет и мечет желтые листья, ветер осени и тоски, сырой и холодный
ветр одиночества...
во сне.
молод! Тридцать лет, казавшиеся ему еще недавно возрастом старости, сейчас
наполняли силой и волей все его существо. Он скакал, не слезая с седла,
забыв про княжеский возок, тащившийся где-то назади, нюхал талый воздух,
щурил глаза от весеннего сверкания снегов. И тени от берез были особенно
сини на снегу и, промытое влажное небо - безмерно широким, и облака
наплывали из дали далекой, от сказочных небывалых земель, и конь, чуя
своего господина, нес его какою-то особенною танцующей рысью. И были
сказочны рубленые, красиво оснеженные, с мохнатыми опушками кровель
новогородские рядки и крепостцы, набитые товарами и народом, бойкие
придверья великого торгового исполина.
представители разных городских концов, в чем Симеон еще плохо разбирался,
ведая только, что <концы> Господина Великого Новгорода зачастую несогласны
друг с другом и этим завсегда умело пользовался покойный батюшка. Впрочем,
бояре ехали с Симеоном опытные и про каждого <новогородчя> могли сказать,
кто он и чью руку держит - Москвы, Литвы или князя Костянтина
Суздальского. Остафей Дворянинец, осанистый, густобородый, строгий,
решительный враг Литвы и уже по тому одному сторонник князя московского,
понравился ему.
наместник - сказать, что городищенские хоромы приготовлены к приезду
великого князя владимирского. Все было торжественно, уставно, чинно. На
подъезд бояре поднесли Симеону жемчуг, вино и рыбий зуб.
стараясь не разбудить стремянного и бояр, с коими ночевал в одной
хоромине, накинув охабень и шапку, вышел во двор. Прошел в слепой северной
темноте по расчищенному до глубокого снега до каких-то промороженных
колючих кустов. Все спало, лишь сторожевой за спиною у крыльца тихонько
Ларссон Стиг
Дальский Алекс
Шилова Юлия
Акунин Борис
Акунин Борис
Маккэфри Энн