Чтение 66–й страницы книги ~Цитадель~

оказались в потемках. Улетать они не хотели и долго кружили над нами
хлопьями черной сажи.

Мы убили три тысячи ворон, потому что у нас кончилось продовольствие.

Какое это было празднество! Люди рыли в песке печурки, набивали их
сушняком, что пылал, будто сено. Аромат жаркого носился в воздухе. Дежурный
отряд не выпускал из рук двадцатипятиметровой веревки -- пуповины, питающей
нас жизнью. Другой отряд обносил водой лагерь, словно обихаживал
апельсиновый сад в засуху.

А я, по своему обыкновению, не спеша расхаживал по лагерю, глядя, как
оживают люди. Потом я ушел от них и, затворившись в своем одиночестве,
обратил к Господу такую молитву:

"На протяжении одного дня, Господи, я видел, как иссыхала плоть моего
войска и как она ожила. Она была корой сухого дерева, но вот бодра и
деятельна. Наше освеженное тело отправится, куда только пожелает. Но
достаточно солнцу час провисеть над нами, как мы будем стерты с лица земли,
мы и следы наших ног.

Я слышал, как они смеялись и пели. Войско, которое я веду за собой,
несет с собой груз воспоминаний. Оно -- узел множества жизней, текущих
вдалеке. На моих воинов надеются, из-за них мучаются, отчаиваются, радуются.
Войско мое не обособленность, оно -- частичка огромного целого. И все-таки
достаточно солнцу час провисеть над нами, как мы будем стерты с лица земли,
мы и следы наших ног.

Я веду своих воинов завоевывать оазис. Они станут семенем для
варварских племен. Они принесут наш уклад людям, которые о нем не ведают.
Мои воины, что сейчас едят, пьют и живут, как счастливое стадо, попавшее на
плодородную равнину, изменят все вокруг себя -- не только язык и обычаи, но
и храмы, и крепости. Они перегружены силой, которая стронет с места вереницу
веков. Но достаточно солнцу час провисеть над нами, как мы будем стерты с
лица земли, мы и следы наших ног.

Они об этом не знают. Им хотелось пить, они напились и счастливы. Но
колодец Эль Ксур спас для жизни стихи, города и чудесные висячие сады,
потому что я решил украсить садами пустыню. Вода колодца Эль Ксур изменила
облик мира. Но стоит солнцу час провисеть над нами, как мы будем стерты с
лица земли, мы и следы наших ног.

Те, что вернулись первыми, сказали: "Колодец Эль Ксур -- окно в жизнь".
Ангелы уже приготовились собирать мое войско, словно сухую кору в свои
корзины, и опрокидывать в Твою вечность. Мы сбежали от них через узкий
прокол иглы. Я смотрю на своих людей и никак не могу опомниться.
Давным-давно, поглядев на ячменное поле под солнцем, -- ячмень -- равновесие
грязи и света, способное напитать людей, -- я увидел в ячменном поле
незримый путь, не ведающий, каким повозкам он служит и куда ведет. Теперь я
вижу: поднялись города, храмы, крепости и чудесные висячие сады из колодца
Эль Ксур.

Мои солдаты пьют воду и думают только о своих животах. Довольство их --
животное довольство стада. Они сгрудились вокруг прокола иглы. В глубине его
-- колыханье черной воды, стоит ведру ее потревожить. Но когда вода эта поит
сухое зерно, которое не знает иной радости, кроме радости пить, в зерне
пробуждается неведомая дотоле мощь и тянутся вверх города, храмы, крепости,
расцветают чудесные висячие сады.

Но сбудусь я в своем народе, только если Ты будешь ключом свода, нашей
общей мерой, смыслом и для друзей, и для врагов. Если Ты нас оставишь,
Господи, и ячменное поле, и колодец Эль Ксур, и мое войско -- лишь груда
камней. Стараясь узреть в них Тебя, я различу стрельчатый город, что тянется
вверх, к звездам".

CLVII

Вскоре нас разглядывал город. А мы -- мы видели лишь его небывалой
высоты красные стены, они высокомерно повернулись к пустыне, словно бы
изнанкой, нарочито лишенной всяческих украшений, выступов и зубцов,
откровенно не предназначенной для взглядов со стороны.

Ты разглядываешь город, а он разглядывает тебя. Он вздымает против тебя
свои башни. Он присматривается к тебе из-за своих зубцов. Он распахивает или
запирает свои ворота. Он может хотеть быть любимым и улыбается тебе, маня
своими украшениями. Все города, которые мы брали, казалось, сами отдавались
нам: так хороши они были, так изукрашены для стороннего взора. Бродяга ты
или завоеватель -- величавые ворота и нарядная главная улица примут тебя
по-королевски.

Но до чего же стало не по себе моим воинам, когда стены, вырастая по
мере приближения, так откровенно и с таким каменным спокойствием отвернулись
от нас, свидетельствуя, что на свете нет ничего другого, кроме этого города.

Первый день мы потратили на медленный обход его стен, отыскивая в них
трещину, неровность, пусть заложенный, но вход. Ничего похожего. Мы были
досягаемы для ружейного выстрела, но ни один не потревожил мертвой тишины,
хотя кое-кто из моих людей, не выдержав напряжения тревоги, вызывающе
стрелял в воздух. И все-таки за этими стенами был город, он дремал, будто
кайман, защищенный своей броней, и не снисходил до Тебя, не считая нужным
ради тебя просыпаться.

С далекого холма, с которого невозможно было заглянуть внутрь города --
города, заботливо скрытого стенами, мы увидели зелень, яркую и густую,
словно кресс-салат. Но возле стен не росло ни былинки. Насколько хватало
глаз, вокруг тянулась каменистая пустыня, иссушенная солнцем: так тщательно
высасывал оазис воду только на свои нужды. Его стены, будто каска волосы,
спрятали в себе всю растительность. Мы бессмысленно топтались в нескольких
шагах от рая, изобильного, с мощными деревьями, цветами, птицами, стянутого
поясом стен, будто кратер базальтом.

Когда мои воины поняли, что в стене нет ни единой щели, кое-кто из них
ужаснулся. Ибо город этот на памяти людей ни разу не снарядил и ни разу не
принял каравана. Ни один путешественник не принес в него вместе со своим
багажом отравы чужедальних обычаев. Ни один торговец не ввел в его обиход
незнакомой вещи. Ни одна пленница, захваченная вдалеке, не прибавила капли
крови к их породе. И моим воинам показалось, что они ощупывают панцирь
неведомого чудовища, у которого все не так, как у других племен. Ведь
девственность самых затерянных островов нарушали кораблекрушения, и всегда
находится между людьми то, что подтверждает их родственность в человеческом
и располагает к ответной улыбке. Но если бы это чудовище показалось нам, оно
не имело бы облика.

Были среди моих воинов и те, что не пугались; им щемила сердце
неизъяснимая, особенная любовь. Как волнует душу красавица, что неизменна и
постоянна, в чьей крови нет ни капли чужеродной крови, та, что сохранила в
девственности язык своих верований и обычаев, что никогда не окуналась в
котел, где вперемешку полощутся все народы, в котел, растопивший ледник в
большую лужу. Как она прекрасна, эта возлюбленная, столь ревностно хранимая
среди ароматов своих садов и обычаев!

Но все мы, и я тоже, перейдя пустыню, остановились перед непроницаемым.
Ибо тот, кто противостоит тебе, открывает тебе дорогу в собственное сердце,
открывает свою плоть твоему мечу, и ты можешь надеяться, что победишь его,
полюбишь или погибнешь. Но что ты можешь против того, для кого тебя нет?
Боль пронзила меня, и тут мы заметили вокруг глухой и слепой стены полосу
песка белее, чем остальной песок, ее выбелили кости, свидетельствуя о судьбе
чужестранных посланцев, она была похожа на пенный след на утесе, что
оставляют набегающие одна за другой морские волны.

Вечером с порога моего шатра я смотрел на твердыню неприкасаемости, что
высилась посреди моего лагеря, размышлял, и мне показалось, что город,
который мы стремились завоевать, осадил и завоевывает нас. Если ты
вдавливаешь твердое округлое зерно в рыхлую почву, вовсе не земля,
окружившая его, взяла его в плен. Прозябнув, зерно возьмет верх над землей.
"Если за этими стенами, -- думал я, -- есть неведомый нам музыкальный
инструмент, если музыка его терпка и печальна и разбудит в нас неведомые нам
чувства, если вдруг эти незнакомцы воспользуются своим сокровищем и
рассыплют среди моих воинов свое богатство, я знаю, потом вечерами, в
лагере, я услышу, как мои воины подбирают на

своих гитарах, на которых нечасто играют, мелодию, пленившую их сердца
новизной. Мелодия эта изменит их сердца".

Победитель, побежденный, думал я, мне их не различить. Вот молчаливый
посреди толпы. Толпа окружила его, сдавила, тащит. Если он пуст, она сомнет
и раздавит его. Но если он хорошо обжит внутри и надежно выстроен -- вроде
той танцовщицы, которую я заставил танцевать для меня, -- и если он вдруг
заговорит, то вот он уже пустил в толпе свои корни, раскинул свои ловушки,
подчинил толпу своей власти, и толпа последует за ним, увеличивая его силу.

Достаточно, чтобы в этих местах жил один-единственный мудрец, избравший
для себя тишину и молчание и успевший сбыться, чтобы сила моего оружия
истощилась, ибо он подобен зерну. Но как мне отыскать его, чтобы
обезглавить? Он явлен лишь силой своего воздействия и существует в той мере,
в какой существенно исходящее от него. Такова особенность жизни, что
уравновесила себя с миром. Бороться ты можешь лишь с безумцем, который
предлагает тебе утопии, но не с тем, кто размышляет и трудится над
настоящим, потому что настоящее -- вот оно, есть, такое, какое есть. Такова
особенность любого творения, творец его уже покинул. Если с горы, куда я
привел тебя, ты увидел, что все твои затруднения разрешены таким вот
способом, а не иным, то как тебе от меня защититься? Ты ведь должен всегда
быть где-то.

Вот кочевник, сокрушив стены, завладел королевским дворцом и ворвался к
самой королеве. Бессильной королеве, потому что все ее слуги и воины
перебиты.

Когда играешь в игру ради самой игры и вдруг допускаешь промах, то
краснеешь, униженный, и хочешь его поправить. Хотя судьей тебе только ты
сам, игра создала в тебе игрока, игрок возмутился. Остерегаешься ты и
неверного движения в танце, хотя нет над тобой никого, кто был бы вправе
упрекнуть тебя за ошибку. Поэтому, если я хочу взять тебя в плен, я не буду