постепенно покрылись мокрыми пятнами.
что величия нет, хотя я его и не вижу.
только природа забывает проверить, способна ли она дать ему слушателей. И
это ее несовершенство. В этом как раз ущербность наших дней. Читая книгу,
можно брать из нее только сюжет, а не наслаждаться искусством, великого
человека можно использовать в практических делах, не обращаясь к его
величию.
астрологов. И те и другие должны изменить род занятий, чтобы быть нужными
в сегодняшнем дне. Великий человек чаще всего способен на это, но тут уж
все дело в его таланте, а не в величии.
снимать пальто, ибо всякий, кто приходил сюда с улицы, не мог сразу
разобраться, будет ли ему холодно в такой сырости.
протапливаю, если вот так, как сегодня. А теперь, правда, дров нет, - тут
же разрушил он свои надежды. - Но, может, найду что-нибудь, - он согнулся
над кучей бумаг. - Черт!
страницы. - Теми местами, которые я знаю наизусть, в конце концов,
позволительно и пожертвовать, - сказал он. Поднял книгу вверх и показал
обложку: - "Чистилище"!
холодно. Пошли за углем, - попросил он. - Мне надо поговорить с тобой.
сырость разъедала у Чатковского уверенность в себе.
чем-то даже лучше Порембовича, вот, например, - он поднял вверх палец: -
"Лев голодом был так взбешен, что воздух испуганный оцепенел". А у
Корсака, - он, выдавая свое пристрастие, голосом нарочито подчеркнул
красоту перевода: - "Лев ревом голодным залил весь лес". - И отложил
листки на столик. - Сожгу, - объявил он. - Это я умею!
какое-нибудь ведро?
угля и щепками. Сложил все у печки. Прямо в кармане, рукой, теперь уже
черной от угля, принялся отсчитывать деньги. Он купил у хозяйки топлива на
пятнадцать грошей.
который хорошо знает свою печку. - Раскочегарится до невозможности.
Подтеки образовали на ней отчетливый рисунок бабочки величиной едва ли не
в две ладони.
поскольку этот рисунок напоминал ему легкие человека, он еще раз ткнул и
сказал: - Тут у меня каверна.
дома стекает поток воды. Чатковский вздрогнул.
Фриша закачалась, словно лодка в океане. Фриш погрузился в печальные
раздумья и повторил: "Tantus labor est everlere me parvaque puppe
sedentem!"
от холода, другую почерневшую от угля. - Скажи, - спросил он, - ты
что-нибудь пишешь?
уже чуть раскаленную, процитировал: "Если бы я мог описать, как волнует
меня воспоминанье тех мгновений, я воспел бы напитки, которыми вечно рада
была бы услаждаться душа моя. Но уж заполнены мои листы Материей для песни
о чистилище. И я натягиваю поводья, сдерживая эту прыть искусства. Чистый,
готов лететь к звездам".
Чатковский и сам почувствовал это, проговорив:
посмотрел на него, блеск в его глазах угас, в них показалась усталость.
пришел, но вскоре позабыл об этом. Теперь он понял, что у его гостя дело,
а дело это-свинство. Фриш погрустнел.
и бедных. - Он раздумывал. Предлагать что-нибудь скверное можно только
тому, кого хорошо знаешь, а вместе с тем только тому, кого хорошо знаешь,
предлагать что-то скверное-неприятно. Парадоксы плутовства, вздохнул он.
отверстие конфорки. Уже собрался стряхнуть пыль с рук, сложив их вместе,
но в последнее мгновенье передумал, побоялся измазать чистую грязной,
которую попытался вытереть газетой, хотя и без особого результата.
пасквиле. - Наверное, в стихах?
стало горше от того, что для свинства, которое ему надлежало совершить, не
нужен его талант, а не от того, что ему вообще предлагают пойти на
свинство. Чатковский зашептал: - Это касается твоих политических связей.
от него каких-то подробностей о его прежней работе в организации. Чего они
могут стоить? Что за это можно получить? - лениво размышлял он. Немного! И
сказал: - На большое свинство решиться нелегко, маленькое не окупается.
Нет, нет, я никого не заложу из тех старых. Это пешки. Такое не продается!
Мне это дороже обойдется, если говорить о нервах, чем вы можете мне
заплатить. Для меня они представляют особую ценность, ни для кого больше.
Ты шляхтич, - вспомнил он, - и поймешь, если бы кто захотел купить у тебя
какой-нибудь пустяк, а он ведь для тебя-семейная реликвия.
взрывался:
любопытством, пытаясь понять, кому же. Затем, разочаровавшись, прикрыл
глаза. И пожаловался: - Я уже давно дал согласие на любое свинство в
жизни. Только моя честь не позволяет мне бегать за ним повсюду, я
дожидаюсь предложения дома. Моя сестра, потаскуха, которая стремится
скрыть это от меня, уверяя, что со всеми, с кем я ее встречал, она
отдается не за деньги, а задаром, содержит меня. Не позволяя подняться
выше моего уродства, моей мерзости и моей ненависти к ней. Как видишь! -
он обвел рукой комнату. - Недавно я был у нее, она милостиво соизволила
пожаловаться на директора одного варшавского театра, который тиранит ее,
поскольку понял, что не сможет с ней переспать. "В жизни надо делать
какие-то исключения". Это я сказал. Говоря так, я хотел выразить мысль
более деликатную, чем она подумала, ту именно, что на женщин ее типа
всякий мужчина может иметь виды и только исключительно ради сохранения
чести дома или из фанаберии можно тому или иному дать понять, что никогда
ничего из этого не выйдет. Но она раскраснелась от злости. "Ты принимаешь
меня за особу, которая живет, продавая себя!"-кричала она. Мне незачем
иметь секреты от сестры, и я признался, что да. Тут она расплакалась.
"Если бы мама знала, какой ты плохой брат!" Я'никогда ни от кого не
скрывал, что я нехороший. В конце концов, не я и виноват.
Еще немножко поскулю, но сделаю все, что захочешь.
неприятно, а тут еще от содержанки. Мне надо уехать! Чувствую, мне поможет
перемена воздуха, - прибавил он с явной иронией, - ну и перемена свинства.
султаном.
очевидно, хозяйку. - Насыпала свежего! - И засмеялся. Повеселел. Но
ненадолго.
что способна моя совесть. Грех, - он находил утешение в том, что, к
примеру, так бывает у всех, принадлежащих к католической церкви, - это
замкнутый, ложный круг, от падения через раскаяние к прощению и все
сначала. - Ибо что делать, что делать? - разводил он руками. - Я не
Контровский Владимир
Круз Андрей
Сертаков Виталий
Жюль Верн
Посняков Андрей
Распопов Дмитрий