правила, причем не для себя, а только для него. Перед концом подъема,
когда он свернул с железной дороги и углубился в кусты, отчаянию его уже
не было границ. Теперь он шел не спеша, параллельно полотну, строго соб-
людая дистанцию, как будто ничего другого в мире, по крайней мере, для
него, не существовало. Он выбрал место, откуда мог незаметно наблюдать
за дорогой, и сел.
бы я увидел, что он возвращается с деньгами в руках, я бы все равно не
поверил. Он нес бы их не мне. Я бы сам это понял. Я бы знал, что это
ошибка. Я бы сказал ему Ступай себе. Ты ищешь не меня, кого-то другого.
Ты ищешь не Лукаса Берна. Нет, брат, Лукас Берн не заслужил этих денег,
этой премии. Он ничего ради них не сделал. Ничегошеньки Он начинает сме-
яться; сидит неподвижно на корточках, опустив усталое лицо, и смеется.
"Так-то брат. Лукас Берч хотел одного - справедливости. Справедливости,
больше ничего. Пусть он сказал этим гадам, кто убийца и где его искать,
- они ведь не захотели. Не захотели, потому что пришлось бы отдать Лука-
су Берчу деньги. Справедливости". Затем он говорит вслух хриплым, плачу-
щим голосом:
жестяными бляхами... все до одного присягу давали - защищать американс-
ких граждан. - Он говорит хрипло, чуть не плача от злобы, отчаяния и ус-
талости: - Гад буду, от этого прямо большевиком можно сделаться.
спиной:
Он просто крался вверх по склону, пока не увидел сидящего Брауна; тут он
остановился, глядя на согнутую, беззащитную сейчас фигуру. "Ты больше
меня, - думал Байрон. - Но мне наплевать. У тебя передо мной все преиму-
щества. Но мне и на это наплевать. Ты дважды за девять месяцев выбросил
то, чего у меня не было ни разу за тридцать пять лет. А теперь я знаю,
что меня измордуют, но мне наплевать и на это".
же то, что пойман врасплох. Он не способен поверить, что человек, зас-
тигнув врага сидящим, позволит ему встать на ноги - даже если враг сла-
бее его. Сам бы он так не сделал. И что слабый поступил так, как не пос-
тупил бы он, - это было хуже, чем оскорбление, это была насмешка. И он
дрался с еще большим остервенением, чем если бы Байрон напал на него
сзади, - бился со слепой и отчаянной храбростью загнанной в угол крысы.
и поломанном подлеске, кровь тихо текла по его лицу, и треск в подлеске
слышался все дальше, все тише, тонул в безмолвии. Теперь он один. Он не
чувствует особенной боли, но что еще лучше - не чувствует острой нужды
куда-то идти или что-то делать. И просто лежит, и кровь сочится поти-
хоньку, и он знает, что немного погодя пора будет вернуться в мир, во
время.
Брауне. Ум его снова занят неподвижными фигурами, вроде уволенных в отс-
тавку игрушек детства, сваленных как попало и тихо пылящихся в забытом
чулане - Браун; Лина Гроув; Хайтауэр; Байрон Банч - мелкие, никогда не
жившие вещицы, которыми он играл в детстве, а потом сломал и забыл. Так
он и лежит, когда раздается свисток паровоза у переезда в полумиле от
него.
неуверенно. "По крайней мере, я ничего не сломал, - думает Байрон. - То
есть он мне ничего не сломал". Уже пора: уже время, и в нем - движение,
расстояние. "Да. Надо двигаться. Надо на новое место - поискать, во что
бы еще ввязаться". Поезд приближается. Паровоз задышал отрывистей и на-
тужней, как будто почувствовал подъем; наконец Байрон видит дым. Он ищет
в кармане платок. Платка нет, поэтому он отрывает от рубашки подол и ос-
торожно прикладывает к лицу, прислушиваясь к коротким отрывистым хлопкам
отработанного пара за самым гребнем подъема. Он переходит к краю кустар-
ника, откуда видна колея. Паровоз уже показался и движется на него, выб-
расывая раздельные тяжелые клубы черного дыма. Он производит впечатление
ужасающей неподвижности. И все-таки - движется, лезет с ужасающим
упорством по склону, вползает на гребень. Стоя на опушке леса, с мальчи-
шеским восторгом (а быть может, и завистью), вынесенным из деревенского
детства, он следит за тем, как приближается паровоз, трудится, ползет
мимо. Проползает; его глаза следят за ним, провожают по очереди вагоны,
достигшие гребня, как вдруг, во второй раз за нынешний день, словно по
волшебству, перед ним возникает бегущий человек.
погрузился в одиночество и покой, чтобы любопытствовать. Он просто стоит
и видит, как Браун бежит к поезду, ссутулясь, воровато хватается за же-
лезную лестницу в конце вагона, вспрыгивает и исчезает из виду, точно
всосанный пустотой. Поезд набирает скорость; Байрон наблюдает, как приб-
лижается вагон, где исчез Браун. Вагон проходит; прицепившись к нему
сзади, между ним и следующим вагоном, стоит Браун и, вытянув шею, вгля-
дывается в кустарник. Они видят друг друга одновременно: два лица, од-
но-кроткое, невзрачное, в крови, и другое - осунувшееся, затравленное,
искаженное беззвучным в грохоте поезда криком, расходятся как бы по нес-
межным орбитам, минуют друг друга, подобно призракам. Байрон все еще не
думает. "Господи Боже милостивый, - говорит он с детским восторженным
изумлением, - до чего же ловко вскочил на поезд. Сразу видно - не впер-
вой". Он совсем не думает. Как будто движущаяся стена закопченных ваго-
нов - плотина, и за нею - мир, время, надежда невероятная и определен-
ность неоспоримая, ждут, даря ему последние мгновения покоя. Так или
иначе, когда проходит последний вагон, уже разогнавшись, мир накатывает
на него исполинской волной.
поэтому той же тропой не вернуться, и он долго ведет мула под уздцы,
прежде чем вспоминает, что можно влезть на него и поехать. Он как будто
давно и намного опередил себя, давно ждет у хибарки, чтобы догнать себя
и войти. И тогда я стану там и... Он пробует снова: тогда я стану там
и... Но дальше продвинуться не может. Он уже опять на дороге, навстречу,
из города, едет повозка. Время - около шести. Он все еще не оставляет
попыток. Дальше, я чувствую, заколодило, но пускай: когда я открою
дверь, и войду, и стану там. И тогда. Я. Посмотрю на нее. Посмотрю на
нее. Посмотрю на нее... Тут голос повторяет:
около него: мул стоит на месте. Мужчина на сиденье повозки снова говорит
глухим обиженным голосом:
дал.
сия.
Кончили его.
му, как Кристмасу удалось бежать, а почему, вырвавшись на волю, он искал
убежища в таком месте, зная, что там его наверняка настигнут, и почему,
когда это произошло, он не сдался, но и не оказал сопротивления. Как
будто замыслил и рассчитал в подробностях пассивное самоубийство.
искал спасения в доме Хайтауэра. "Рыбак рыбака", - утверждали самые
прыткие, непосредственные, вспоминая старые сплетни про священника. Дру-
гие полагали, что это чистая случайность; третьи доказывали, что он рас-
судил здраво, ибо никому и в голову не пришло бы искать его у священни-
ка, если бы кто-то не заметил, как он пробежал через задний двор на кух-
ню.
рор, выпускник Гарварда и член общества Фи-Бета-Каппа - высокий несклад-
ный мужчина с лохматой седеющей шевелюрой, одет всегда в мятый, простор-
ный темно-серый костюм и неразлучен с кукурузной трубкой. Род его - из
старинных в Джефферсоне; его предки владели здесь рабами, а его дед знал
(и тоже ненавидел и публично поздравил полковника Сарториса с их
смертью) деда и брата мисс Берден. У него спокойная, непринужденная ма-
нера разговаривать с деревенскими, с избирателями и присяжными; летом
его нередко можно видеть на веранде деревенской лавки среди людей в ком-
бинезонах - он способен просидеть тут на корточках с обеда до вечера,
беседуя с ними ни о чем на их наречии.
Миссисипского университета - однокашник Стивенса по Гарварду, приехавший
на несколько каникулярных дней к приятелю в гости. Стивенса он увидел,
как только сошел с поезда. Он решил, что Стивене встречает его, но ока-
залось, что Стивене, наоборот, провожает на поезд странную пожилую чету.
Профессор разглядел маленького грязного старика с короткой козлиной бо-
родкой, пребывавшего в каком-то сонном оцепенении, и старуху, должно
быть, его жену, - приземистое, расплывшееся существо с непропеченым ли-
цом, над которым колыхалось грязное белое перо, в шелковом платье старо-
модного покроя и царственного угасающего цвета. Профессор приостановил-
ся, с любопытством и удивлением наблюдая, как Стивене вкладывает старухе
в руку, точно ребенку, два билета на поезд; подойдя поближе, профессор
услышал, как Стивене, все еще не замечавший его, напутствовал стариков,
которых подсаживал в тамбур дежурный. "Да, да, - успокаивал их Стивене,
видимо, подводя итог предыдущему разговору, - завтра утром его отправят