приходил к собственным выводам.
уклониться, не могла меня оставить, ибо болезнь ее была хоть и
продолжительной, но не настолько серьезной, чтобы ее смерть могла до срока
отнять у меня мою учительницу Лину. Но поскольку на этой планете нет ничего
неизменного, именно Оскар покинул прикованную к постели Лину, когда счел
курс занятий завершенным.
молодой человек! Снаряжение для позднейшей, для мужской жизни он принужден
был собирать на малом пространстве между лавкой колониальных товаров,
пекарней и зеленной лавкой. Но хоть я и не могу отрицать, что своих первых,
столь важных впечатлений Оскар набирался в весьма затхлом, мещанском
окружении, был у него, в конце концов, и третий наставник. Вот на этого
наставника и легла задача открыть перед Оскаром врата мира, сделать его тем,
кем он является сегодня, сделать его личностью, которую я за недостатком
лучшего определения обозначу не совсем подходящим именем Как наиболее внимательные из вас уже, вероятно, заметили, я говорю о
своем учителе и наставнике Бебре, о происходящем по прямой линии от принца
Евгения, об отпрыске дома Людвига Четырнадцатого, о лилипуте и музыкальном
клоуне Бебре. Но, произнося имя "Бебра", я, конечно же, подразумеваю и даму
рядом с ним, великую сомнамбулу Розвиту Рагуну, красавицу без возраста,
которую я часто вспоминал в те мрачные годы, когда Мацерат отнял у меня мою
Марию. Интересно, сколько ей лет, этой синьоре? -- спрашивал я сам себя. То
ли она цветущая, двадцатилетняя или вовсе девятнадцатилетняя девушка, то ли
девяностодевятилетняя старуха, которая и в сто лет будет несокрушимо
воплощать облик вечной юности в миниатюре.
после смерти моей бедной матушки. В кафе "Четыре времени года" мы вместе
выпили по чашечке кофе, после чего наши дороги разошлись. При этой встрече
между нами возникли чуть заметные, хотя и весомые разногласия политического
характера; Бебра оказался весьма близок к рейхсми-нистерству пропаганды,
выступал, как нетрудно было заключить по его намекам, в приватных угодьях
господ Геббельса и Геринга и пытался всеми доступными способами объяснить и
оправдать в моих глазах подобную перемену курса. То он толковал о
влиятельнейшей позиции какого-нибудь придворного шута времен средневековья,
демонстрировал репродукции с картин испанских мастеров, изображавших
какого-нибудь Филиппа или Карлоса со всем придворным штатом, причем в центре
этого чопорного общества можно было углядеть одетых в жабо, кружева и штаны
с буфами придворных шутов, имеющих размеры Бебры или, возможно, Оскара, мои
размеры. Именно потому, что картинки мне нравились -- ибо сегодня я могу
назвать себя страстным почитателем гениального мастера Диего Ве-ласкеса, --
я не желал упрощать Бебре жизнь. Он мало-помалу и перестал сравнивать участь
карликов при дворе испанского короля Филиппа Четвертого со своим положением
в штате рейнского выскочки Иосифа Геббельса. Он завел речь о тяжелых
временах, о слабосильных, которые порой должны уступать, о соверша ющемся
тайно сопротивлении, -- короче, именно тогда прозвучало словосочетание
"внутренняя эмиграция", а потому пути Оскара и Бебры разошлись.
на волю случая, а случай не подвертывался, ибо, если бы наши пути, мой и
Бебры, Скрестились уже осенью сорок второго, а не годом позже, Оскар ни за
что не стал бы учеником Лины Грефф, а стал бы он учеником наставника Бебры.
А так я изо дня в день порой уже ранним утром пересекал Лабесвег, переступал
порог зеленной лавки, приличия ради задерживался на полчасика подле
лавочника, который все больше превращался в чудаковатого изобретателя,
глядел, как он мастерит свои диковинные, звякающие, воющие, визжащие
механизмы, и подталкивал его, ко гда в лавку заявлялись покупатели, ибо в ту
пору сам Грефф едва ли воспринимал окружающий его мир. Что же произошло? Что
сделало некогда столь открытого, всегда готового к шутке садовода и друга
молодежи столь замкнутым, что повергло его в такое одиночество, что
превратило его в чудака, в неухоженного, стареющего мужчину?
теперь, его не знала. Прежнюю компанию времен скаутства война разметала по
всем фронтам. Полевая почта доставляла письма, потом лишь открытки, а
однажды Грефф окольными путями получил известие, что его любимец Хорст
Донат, некогда скаут, позднее фенляйнфюрер юнгфолька, пал -- уже как
лейтенант -- у реки Донец.
внешность, с головой ушел в свои самоделки, так что в его зеленной лавке
было теперь больше машин со звоночком и устройств с воем, чем картошки и
капусты. Да и то сказать, проблемы снабжения тоже сыграли свою роль, потому
что товар в лавку доставлялся редко и нерегулярно, а Грефф не умел подобно
Мацерату, пустив в ход старые связи, прослыть на оптовом рынке хорошим
клиентом.
что бесполезные звуковые самоделки Греффа хоть как-то, пусть даже нелепо, но
зато декоративно, украшают и заполняют ее. Лично мне нравились труды его все
больше заверявшегося рассудка. Когда сегодня я разглядываю макраме, вышедшее
из рук моего санитара Бруно, мне невольно вспоминается Греффова выставка. И
точно так же как Бруно радуется моему насмешливому, но в то же время
серьезному ин тересу к его искусным забавкам, так и Грефф радовался на свой
рассеянный лад, когда видел, что мне доставляет удовольствие та либо иная
музыкальная самоделка. Он, годами не обращавший на меня ровным счетом
никакого внимания, теперь бывал разочарован, когда спустя с полчаса я
покидал превращенную в мастерскую лавку, чтобы нанести визит его жене Лине.
половиной часов, особо и рассказать нечего. Когда Оскар входил, она
подзывала его с постели:
комнате холодина, а Грефф натопил еле-еле.
что пользовался, я оставлял перед кроватью, а в кровать, чтобы вместе со
мной нанести визит Лине, брал только третью, уже истертую и слегка жилистую
палочку.
залегал в постель в шерсти, бархате и кожаных башмаках и через изрядное
время, несмотря на проделанную мной утомительную и бросающую в жар работу,
вылезал из свалявшихся перьев в том же почти не смятом одеянии.
недолго, досаждал Греффу запахом его жены, у нас установился обычай,
которого я придерживался с величайшей охотой. Еще покуда я лежал в постели у
Греффихи и завершал свои упражнения, зеленщик входил в спальню с полным
тазом теплой воды, таз ставил на табуретку, рядом клал полотенце и мыло, а
затем безмолвно покидал комнату, не удостоив кровать ни единым взглядом.
тепла, спешил к тазу, где подвергал и себя, и столь активную в постели
барабанную палочку основательному омовению; я вполне мог понять, что Греффу
был невыносим запах его жены, даже полученный из вторых рук.
демонстрировал мне все свои машины и различные голоса этих машин, так что я
и по сей день не 'перестаю удивляться, почему между Оскаром и Греффом,
несмотря на эти поздно возникшие доверительные отношения, не завязалась
дружба, почему Грефф оставался чужим для меня, почему, будя мое участие, он
тем не менее не вызывал во мне симпатии.
восемнадцатый день рождения, а по радио Шестая армия занимала Сталинград --
Грефф соорудил барабанную машину. В деревянной рамке он подвесил две
уравновешенные картофелинами чашки, потом брал одну картофелину из левой
чашки, весы приходили в движение и отмыкали запорное уст ройство, которое в
свою очередь высвобождало прикрепленный к рамке барабанный механизм,
механизм вращался, трещал, ухал, скрежетал, чашки ударялись друг о друга,
гулко гудел гонг, и все это приходило к завершающему дребезжащему,
трагически дисгармоничному финалу.
запускать. Недаром же Оскар думал, что зеленщик-умелец изобрел и смастерил
свою машину именно для него. Но слишком скоро я осознал свою ошибку. Не
исключено, что именно я побудил Греффа сделать машину, но сделал он ее
все-таки для себя, ибо ее конец знаменовал и его конец.
северо-восточный ветер. Я рано покинул жилище мамаши Тручински и вышел на
улицу, как раз когда Мацерат поднимал железные шторы над дверью лавки. Я
встал рядом с ним, когда он отцепил крашеные зеленые планки и они с пересту
ком взлетели кверху, я был награжден облаком колониальных запахов,
накопившихся за ночь внутри лавки, после чего получил утренний поцелуй
Мацерата.
западу длинную тень на мостовую, ибо справа, на востоке, над
Макс-Хальбе-плац, собственными силами затаскивало себя наверх солнце,
используя при этом тот же прием, который, надо полагать, применил в свое
время барон Мюнхгаузен, когда за косу вытащил себя из болота.
удивлен, увидев, что об эту пору витрины и двери его лавки еще завешены и
заперты. Правда, последние годы мало- помалу превратили Греффа в человека
чудаковатого, однако официальные часы работы он до сих пор пунктуально
соблюдал. Уж не заболел ли он, подумал Оскар, но тотчас отогнал эту мысль.
Ибо как мог Грефф, который еще минувшей зимой, пусть даже менее регулярно,
чем в былые годы, все-таки вырубал дыры во льду и принимал морскую ванну,
как мог этот сын природы, несмотря на некоторые признаки старения, взять и