Чтение 67–й страницы книги ~Генерал и его армия~

задницу тяпает. Вот и я его, как та собачка, сзади тяпну. И покамест фриц со
мной отношения не выяснит, в Москву он не войдет.
- В Москву мы войдем, Фотий Иванович! - восклицал Кирнос, уже голос не
приглушая, и желваки гуляли по его худым щекам, поросшим иссиня-черной
щетиной. - Оборону там ничего не стоит взломать, да ее и нет, она вся
погибла на границе, разговоры о резервах - пропаганда, мне-то лучше знать,
чем кому бы то ни было. Самое большее там - три полка НКВД. Кремлевскую
дивизию можно не считать, это для почетных караулов, это опереточное войско.
И то уже, наверно, разбежалось...
- Но мы же, как-никак, радио слушаем. Вождь любимый - из Кремля
говорил.
- Почему ты так уверен, что из Кремля? Если тебе говорят, что это
передает радиостанция "Коминтерн", так ты думаешь - из Москвы? А может быть,
из-за Урала уже вещают? Из Сибири? Из-за Полярного круга?.. Нет, какая
наивность!
- Может, и так. Да что-то блазнит мне, что Москва не сгинула!
- Это ты себя убеждаешь. Это политика страуса. Значит, еще не понял ты,
что все погибло. И тебе не только армию придется взять на себя.
- А что еще? - спросил генерал едва не испуганно. Кирнос, подняв к нему
лицо, искаженное мукой, выкрикнул:
- Все! Буквально все!
- Ну-ну, - сказал генерал примиряюще, - перегрелся ты, возьми фляжку у
меня в подсумке, водички попей...
Кирнос продолжал, словно бы не слыша его, а может быть, и впрямь не
слыша:
- Тебе выпала историческая роль: принять на себя все руководство
страной, объявить себя единовластным и полномочным диктатором. Да,
диктатором. И кто будет этому сопротивляться - предъявить ультиматум. Если
не примут, перебить беспощадно. Да! "Если враг не сдается, его уничтожают".
- Господи, твоя воля, - генерал возражал терпеливо, как будто
уговаривая больного. - Хорошую ты мне работу придумал.
- Я не придумал. Так складываются обстоятельства.
- Да зачем это мне? Почему мне?
- Потому что больше некому.
Вспомнив, должно быть, свои же слова: "не может быть, что мы такие
одни", он добавил:
- Ну, возможно, еще десяток-другой генералов найдется, которым этот
бардак осточертел. Пусть будет - совет. Или - военная хунта. Или черт его
знает как это будет называться, неважно, лишь бы страну спасти, завоевания
революции!.. Почему-то я думаю, что ты будешь - старшим.
А я при тебе комиссаром. Я помогу тебе избежать многих ошибок...
"А своих не наделаешь?" - подумал генерал.
Остальной путь до вечера Кирнос молчал, погруженный в свои загадочные
раздумья. Разговорился за ужином, в хате, словно и не замечая
хозяйки-старухи, собравшей им на стол с дюжину картофелин в мундире, две
больших луковицы, бутылку мутного самогона.
- Можно объявить себя военным диктатором, - сказал он, макая
картофелину, с лепестками неснятой кожуры, в тряпицу с солью. - Но лучше -
народным президентом. Которого выбрала армия в ситуации чрезвычайной. Это не
противоречит духу марксизма-ленинизма, а если угодно, то и букве - учению о
вооруженном восстании. Революция обязана себя спасать любыми средствами.
Хозяйка, приглашенная выпить с ними, взглядывала на Кирноса
испуганно-уважительно. Едва ли что понимала она в речах двух фронтовиков,
поедавших ее картошку, и, верно, не чаяла услышать эту музыку в бедной своей
хате, в которой вчера только побывали немцы - и пренебрегли, ушли. И
непонятно было, как же эта музыка, возвратившаяся из недавних времен,
звучала в ее ушах - сладостно или зловеще? Об этом спросил себя генерал,
приняв некую дозу, так горячо, блаженно растекавшуюся внутри. И еще о том он
подумал, что, наверное, прав был Верховный, когда во всех подозревал врагов.
В сущности, каждый мог им стать. Но ведь сам же он эту вражду и породил.
Генерал хотел спросить у Кирноса, что он про это думает, но такие
вопросы нельзя было задавать даже и в тылу врага. Впрочем, когда беседа
приняла пьяный оборот, Кирнос об этом заговорил сам, прихлопнув ладонью по
столу и затем помахивая перед лицом генерала длинным согнутым пальцем:
- Он... ты знаешь, о ком я говорю... он должен быть низложен. Это
первое, что надо сделать! И судить всенародно. Он должен ответить за все
свои преступления.
Генералу, хоть он думал сходно, отчего-то захотелось противоречить:
- Что ты так на него свирепствуешь? Тебя лично - чем он обидел?
- Я понимаю твой вопрос. "Кем бы ты был, неистовый еврей, если б не
революция, не советская власть? Ты бы свой нос не высовывал из местечковой
лавки, где торговали все твои предки до четвертого колена". Шучу, Фотий
Иванович... Это - под влиянием возлияния... Итак, отвечаю: меня лично ничем
советская власть не обидела. Мне революция, можно сказать, открыла все пути.
Имею политическое образование, которого ты таки не имеешь, возможность жить
идеями, духовной жизнью. И что же, я за это должен ему простить тридцать
седьмой год?
Генерал удивился, что именно такого ответа и ждал.
- Да что за год такой интересный, скажи на милость! Вот слышал я... в
одном заведении, где пришлось мне сорок дней побывать: "Сейчас еще что, а
вот тридцать седьмой!" Ну, что же тридцать седьмой? А то, что самих начали
хватать, "своих", которые других раньше хватали. Забыл Тухачевский, как он
кронштадтцев на льду расстреливал и в проруби спускал? А вспомнилось, поди,
когда самого... Главное - самого. Не-ет, я не в обиде на него за тридцать
седьмой. Да за одно то, что он Бела Куна шлепнул, я б ему памятник поставил.
Этот Бела Кун тридцать тысяч офицеров пленных расстрелял в Крыму. Которые по
его призыву к его сапогам оружие принесли и положили. Могли бежать, но не
бежали, остались новую Россию строить - революционную! А он их собрал - что
значит "собрал"? предложил собраться - и всех перестрелял в долине.
- Он свое получил, - сказал Кирнос. - Я согласен, многие свое получили
справедливо - за настоящие, не выдуманные преступления. За то, что
уничтожали испытанные партийные кадры...
- В чем испытанные? В живоглотстве, в живодерстве, ты меня прости. Я
так говорить могу, потому что и сам руку прикладывал к неправому делу. И
прощения себе не нахожу. В молодые годы я за басмачами гонялся. Да кто такие
эти басмачи - с ихними английскими маузерами? Где они скачут на своих
арабских скакунах? По московским улицам? Нет, по барханам своим. Да я-то
зачем полез в ихние барханы? Я-то чего грудью встал за бедных дашнаков? Они
меня об этом просили? Еще придет время - внуки этих дашнаков песни сложат
про басмачей - и национальными героями назовут. Вот как!..
Хозяйка им постелила на полу, накрыв цветистой занавеской два
полушубка. Генерала вполне устроило это ложе, мощам Кирноса оно было жестко,
он постелил еще и шинель.
Спали, накрывшись одной шинелью, но вскоре генерал почувствовал, что
лежит один. Кирнос сидел на лавке у окна, в которое яростно светил молодой
месяц, курил, что-то шептал про себя. В звенящей тишине ночи, с таким уютным
пиликаньем сверчка, был пугающе странен этот шепот, похожий на страстную
молитву.
- А примет ли она, Россия, свободу из наших рук? - спросил генерал.
Кирнос, тяжко вздохнув, ответил, что сам об этом думает и просит дать
ему еще немножко подумать. Утром, едва тронулись дальше в путь, он продолжил
этот разговор с полуслова:
- Что значит "примет ли"? Есть историческая необходимость, народ это
обязан понять и поймет. Мы установим подлинное коммунистическое
правительство. В духе священных для нас заветов Ленина. То, о котором
мечтали лучшие умы человечества. То, что и называется "диктатура
пролетариата", а не тирана, возомнившего себя гением. Если только получится
у нас, я благословлю эту войну!
Генералу от этих слов делалось уныло. Не под эту ли музыку -
"диктатура", "священные заветы", - стоял он на коленях в углу и протягивал
руки для битья линейкой? Умереть за Россию, за народовластие - это да, это
понятно. Но умереть за "диктатуру пролетариата"? А что это? Те чумазые
слесари и такелажники, те грузчики и шоферы, которые опохмеляются пивом у
ларьков и говорят непечатно о бабах - это их диктатура? Да что они про нее
знают?
Кажется, он свои мысли все же выразил вслух, потому что Кирнос
откликнулся:
- Но мы установим диктатуру человечную. Которую каждый примет как свою.
- А такие бывают?
- Мы установим, чего бы это ни стоило!
- Правильно. А кто возражать будет - того к стенке.
- Что ж, расстрел во имя человечности, самый массовый и жестокий - я
за. Но это в последний раз!
...Лошадь погибла где-то между Оршей и Ярцево. Нежданно зашли над лесом
"юнкерсы" и сбросили бомбовый запас на головы людей, не успевших не то что
разбежаться, но хотя бы пасть на землю. Генералу никто не помог, он остался
в седле и только ждал, удивляясь, отчего так долго не впиваются обильные
осколки, визжащие над ухом, не изрешетят его и лошадь. Ему не досталось,
досталось ей. Впервые с тех пор, как научился ездить верхом, он утратил
власть над лошадью не слушаясь рывка поводьев, она кинулась вскачь сквозь
кусты и попала обеими ногами в какую-то рытвину или в барсучью нору. Сквозь
грохот бомбежки он услышал треск ломаемой кости и затем жалкий задушенный,
едва не человеческий вскрик. Упав, она ему придавила больную ногу, он света
не взвидел от боли, а она продолжала биться, порываясь встать и снова
падая...
Подбежавший Кирнос не знал, что делать, как помочь ему выпростать ногу.
- Она встать не может, Фотий Иванович. Обе ноги передние...
- Знаю, что передние, - прохрипел генерал. - Пристрелить ее надо.
Быстрей!
Кирнос, выхватив пистолет, направил его в морду лошади и так сморщился,