кидали.
пяти метрах от сугроба Дроздовского, без шапки сидевшего на снегу.
прикладывал к шее и, поднося к глазам, выговаривал что-то отрывистое,
невнятное. Второй связист, изогнувшись, силился поднять Дроздовского, со
спины неловко охватывая его под мышки; чей-то раскаленный автомат лежал
вблизи бугром сереющего маскхалата обмороженного разведчика.
одержимым упорством контуженого:
перевязку! Уйди-и!..
же механически шагнул к нему; наклонясь, увидел сорванную, залитую кровью
кожу ниже уха, ледяными губами проговорил:
царапнуло! Встать, встать, Дроздовский!
переложили сжавшуюся в комок Зою на эти носилки и так понесли. Но он не мог
взглянуть на нее; его трясло, как в приступе малярии. Дроздовский шел
впереди, обморочно и рыхло покачиваясь, его всегда прямые плечи были
сгорблены, руки, вывернутые назад, держали край шинели; чужеродной белизной
выделялся бинт на его ставшей короткой шее, бинт сползал на воротник. Иногда
спина его напрягалась, и не то стон, не то какой-то мычащий кашель
выдавливался из его горла - и этот странный, сдавленный звук оглушал
Кузнецова разрывающей грудь болью.
автоматные очереди, Дроздовский попросил шепотом:
И опять Кузнецов не нашел силы взглянуть на нее - острый комок спазмы не
давал ему дышать. Он стоял, прижимаясь плечом к оплавленной броне немецкого
танка, ноги подламывались, было желание сесть в снег, закрыть глаза, не
двигаться, не думать ни о чем. Теперь ему было все равно, все потеряло цену,
в одну секунду стало бессмысленным, не имеющим значения: и обмороженный
разведчик, и пленный немец, и ночь после боя, и холод, и воронка перед
балкой - все стало чудовищной, нечеловеческой несправедливостью, нужной лишь
для того, чтобы случилось это...
логичностью восстанавливая, как могло случиться это. - А сначала, когда
вошли в низину, она отстреливалась из "вальтера"? А потом?.. Но почему
именно ее? Почему именно она?"
решаясь посмотреть туда, перед собой, вниз, где лежала она, откуда веяло
тихой, холодной, смертельной пустотой: ни голоса, ни стона, ни живого
дыхания. Но нет, было еще обманчиво живым ощущение в руках тяжести ее тела
на шинели, и это - все, что чувствовал он в те минуты.
Нечаева - со спрашивающим, дурным выражением он, выскочив из орудийного
дворика навстречу им, зашагал рядом, испуганно глядя на Зою, потом долго
растерянным, останавливающим взглядом обводил Дроздовского и Кузнецова,
ожидая, что они объяснят, как это произошло, как случилось. Но они не
говорили ни слова.
положили Зою в нишу, не помнил, кто именно посоветовал положить ее туда,
чтобы поземка не заметала лицо. Он стоял, опустив к земле автомат, и не
сразу расслышал далекий бесплотный голос, похожий на голос Нечаева, шепчущий
ему: "Замерзли вы, товарищ лейтенант, закоченеете вы вконец". И тут увидел
на бруствере ниши свою шинель с темными пятнами на полах и подумал
почему-то, что никогда уже не сможет надеть на себя эту шинель со следами ее
крови, со следами ее смерти.
нише...
отозвался сбоку Нечаев. - Как же Зою, а? Как же ее?
все тело, и не отпускало желание сесть, зажмуриться, ни о чем не думать -
только так, мнилось, могло прийти облегчение.
дойти до станин орудия - и, дрожа, зачем-то стал вытирать грязной перчаткой
лицо, тискать и разглаживать горло.
жив, кузнечик!"
по грудь, сейчас он не видел той ужаснувшей его крови. Без шапки - наверно,
осталась где-то там, в низине, - она лежала на боку, по-детски туго
собравшись калачиком, как будто спала, замерла во сне; ветер шевелил легкие
волосы на ее лице, мраморно-белом, потерявшем милую живость, с особенно
четкими бровями, чуть сжатыми тихой мгновенной мукой; и брови, и
затвердевшие ресницы ее, казалось, тоже тихонько подрагивали, шевелились; их
трогала, белила мелкая, сухая крупа текущей с бруствера поземки. И Кузнецов
так быстро отвернулся, закрыв глаза, так стиснул пальцами подбородок и губы,
что свело болью кожу под шершавой перчаткой. Он боялся, что не выдержит
сейчас, сделает нечто яростно-сумасшедшее в состоянии отчаяния и немыслимой
своей вины, точно кончилась жизнь и ничего не было теперь.
когда она обняла его, ища помощи, прижалась к нему на огневой Давлатяна, и
он притискивал ее тогда к колесу орудия, инстинктивно защищая от осколка в
спину, - тогда живой холодок ее губ, тепло дыхания касались его потной шеи,
его щеки... Разве мог он знать в те секунды, что случится после? Разве мог
знать, что ее ранит в низине и она вынет "вальтер" из санитарной сумки?
бруствере, не двигаясь, не отвечая на чей-то голос, кажется, опять Нечаева:
к раненым. У них печка горит... Все пришли, слава Богу Посмотрите... Вы
слышите меня, товарищ лейтенант? Отогреться бы вам надо. Все вернулись,
говорю...
внезапно ударенный словами "все пришли, слава Богу", и увидел вблизи
совершенно потерянное выражение на посинелом лице, в прикушенных усиках
Нечаева и прошептал едва различимо:
накрыв Зою, отошел к брустверу.
слушались, и он бессильно опустился на бровку бруствера. Шинель, накинутая
Нечаевым, сползла с его плеч, свалилась за спину.
делать то, что невозможно было делать, вдруг расслабилось в нем. Теперь он
даже не пытался подняться, а только растирал, щупал горло, перехваченное
острой петлей. И если бы сейчас начали атаку немецкие танки или приблизились
к орудию автоматчики, он, наверно, не пересилил бы себя, не сдвинулся с
места, чтобы подать команду стрелять...
случилось это? Где был Дроздовский? Он ведь был рядом с ней...".
как понял Кузнецов, в землянку с ранеными, шли молча, недоверчиво скособочив
головы туда, где лежала накрытая плащ-палаткой Зоя. Потом один сказал: "Все
с сестренкой", - и они остановились в неуверенности, вроде ждали, что она
сможет откинуть плащ-палатку, ответить им улыбкой, движением, ласковым,
певучим голосом, знакомым всей батарее: "Мальчики, родненькие, что вы на
меня так смотрите? Я жива...". Но чуда не происходило, а они стояли, сверху
вопрошающе и отупело уставясь на плащ-палатку в нише, переминались, неудобно
держали глухо мычавшего разведчика.
Уханова, и затем - негромко: - Нечаев, ты тоже чего столбом стоишь? Накинь
на лейтенанта шинель. Или ты. Рубин, помоги...
сзади набросили на его плечи шинель.
- Закоченеете на земле-то.
Оставьте...
Рубина: они что-то замечали в нем со стороны, замечали что-то новое,
пугающее, необычное, чего не видели раньше. Его знобило. У него по-прежнему
стучали зубы, и он делал глотательные усилия, но никак не мог преодолеть
забившую дыхание спазму.
висело над огневой, над степью, над обгорелыми танками тугое предутреннее
безмолвие. Уханов и Рубин, с ног до головы белые от въевшегося в одежду
снега, но с черными от пороховой гари лицами, сидели на станинах, положив на
колени еще горячие автоматы, грели пальцы, не снимая рукавиц, и оба
неотрывно смотрели на Кузнецова.
в снегу, со связанными ремнем руками за спиной. Выгибая голову, он жалобно
сипел - похоже, просил о чем-то, но его не слышали, не замечали. Его страх,
Корнев Павел
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Контровский Владимир
Сертаков Виталий