красное мокро, из носу сочились две темные полосы. -- Не поговорили, не
позаедались, не потолкались... Раз -- и в харю! Это шчЕ же тако? Как же тут
жить-то ?
девки из музею урр... уррр-банизацией это зовут.
старого собора, потом медленно побрел куда-то, прижимая по-детски беспомощно
локоть к глазам. Плакал он горько, но уж молча.
хорошо выпив и закусив на обильном кремлевском приеме, вступил в беседу с
рядом сидевшим духовным лицом:
облетел. И нету!..
по-отечески же тепло и пристально поглядел на всеми любимого, забалованного
космонавта и спокойно сказал:
космонавт, побывавший на Луне, заявил, что ему там помогал Бог и что совсем
не важен человек на Луне, а важен Иисус Христос на Земле.
и гравилатника, видна ржавая форма, отдаленно напоминающая опрокинутый
зарядный ящик. Здесь же валяются тяжелые дырявые камни с грубо тесанными по
ним желобами. В выдолбах зеленеет закисшая дождевая вода, в отверстиях
камней пучками торчат незабудки, возле маленького, наваленного на камни
муравейника робко краснеет редкая здесь мелконькая земляника.
жительница деревушки Сиблы. Она, как и все здешние женщины, выглядела
намного старше своего возраста. -- Завод-то... какой завод? -- поправилась
она. -- Так, маслобойка, но все наши ребятишки выросли коло нее... Хозяин-то
маслобойки смурной экой был, сердитый на вид, одежка на ем липка, фартук
шебаршит... А робятишки-то стайкой придут, у каждой девчонки, парнишки ли
кусоцЕк... Подолгу ковды с кусоцькЕм-то стоят -- переступают... Хозяин-то
вроде их не видит... Ну, ковды цЕ подать, подсобить -- парнишки со всех ног.
Потом хозяин-то глянет эдак вот, из-под бровей, ровно огнем ожгет, а жалко,
видать, и ему ребятишек, не удержится, масла льняного -- давил-то завсегда
льняное семя -- линет в стару треснуту цяшку и сольцы сыпнет. Цяшка-то у ево
ишшо до переворота велась, с ей и в ссылку хозяин-то съездил, с ей из ссылки
воротился, в колхоз вступил, и опять тем же делом занялся -- масло давить.
Облепят это робятишки цяшку, кусоцькЕм мачут да наворачивают за обе шшоки.
Экое лакомство! Экая благодать! В войну дак ей, маслобойкой, дети и выжили.
Мой Колька, старшой-то, што на железной-то дороге в Семигородной ноне робит,
и вырос коло той маслобойки. Цють шчо: "Мама, дай кусоцЕк..." -- и уташшится
туды, ковды там и поспит на траве...
которых и кусоцькя нету... Стоят в сторонке, ницЕ не просят... А
сибловские-то на них ишшо и налетают: наш завод да наш завод! Хозяин-то и
имя, цюжим-то, маленько уделит маслица. Он токо видом экой смурной был, но
серьцЕм мягкой -- у самово росли робятишки...
поверишь, завидовали нашей деревушке, богачеству нашему, и песню про нас
сложили: "Как на Сибле-то деревне все зажитошной народ! У их кузница, и
мельница, и масляной завод!.."
разрушенный мост; в бурной речке Сибле темнеют затянутые водяной слизью сваи
мельницы, а где кузница -- уже не угадать.
истопили дом, в котором жил когда-то маслобойщик, и когда раскатывали
бревна, выворачивали полы, потолки и навесы -- отовсюду сыпалось пустое
льняное семя. В сарае и на повети обнаружилось множество каких-то железяк,
втулок, скоб, вкадышей. Никто уже не знал их названий, но смутно
догадывались -- это детали и запчасти бывшей маслобойки.
кто -- от сердца и горя.
гвардия". Он был тогда зав. отделом, и народу перед ним мелькало много.
один раз по пути в Белоруссию, которую он беззаветно любил, немало для своей
родной земли и для белорусской литературы делал, беседовали долго.
извинился, ушел ненадолго в туалет. Вернулся оттуда вялый, обезволенный, с
угасшим взглядом.
и потребовалось ставить укол.
разговаривали. -- И, помолчав, собравшись с силами, добавил: -- Так редко
встречаемся и редко говорим по-людски...
встретил свою однополчанку -- вместе в войну были на Северном флоте, -- и
сиял, и счастливо всем представлял пожилую женщину. Помню его несколько
горячих выступлений на редколлегии "Нашего современника", хорошо помню
некоторые его стихи, особенно злое, страстное стихотворение, бьющее под
самый дых обывателя, "Болельное", с хлесткими последними строками: "Хлеба и
зрелищ! Как перед нашествием варваров на Рим!"
футбол, лижет мороженое, выпивает из-под полы, орет по-бараньи, свистит. А
Дима, старый боевой моряк и поэт, -- сгорел!
фамилия, обведенная черной каемкой, в шестом фамилии уже нет, сдавили,
стиснули верхнюю строку, нижнюю подсократили -- в мире одним человеком стало
меньше, будто волна сомкнулась с волной в безбрежном океане. "Такая се ля
ми", -- вздохнул как-то при мне в поезде интеллигентно себя понимающий
человек в шляпе.
созданный, живуч и долговечен.
безалаберная, драчливая, шумная и всегда голодная. Зауголки когда-то крепкой
красивой избы сколоты на растопку, крыльцо проломано, окна перебиты. В
летней половине, что вторым этажом слажена над зимним двором, и рама
вырвана. Остались лишь подоконник да подушки с прибитыми к ним старинными
фигурными наличниками.
почти бесшерстная, с помороженными ушами, с курносым носом, плюгавая
собачонка, но с таким въедливым голосом, что слушать ее было невыносимо.
Лаяла она круглые сутки. Встанет лапами на низкий подоконник летней, пустой
половины избы, тявкает и тявкает, тявкает и тявкает...
завоет ушибленно, а то оскалится мелкими зубами, поднимет на загривке
Белов Вольф
Прозоров Александр
Мурич Виктор
Мороз Александра
Вронский Константин
Кервуд Оливер Дж.