Чтение 67–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

зарождающийся туман. А наверху еще день. Ярким светом политы поднебесные
грани скал, убранные зеленой чащей.

Плот набирает скорость, скользит меж острогрудых обломков, проскакивает
скальные ворота.

На корме Трофим. Как только его руки касаются весла, с лица слетает
беспечность. Он становится холодным и безмолвным, как камень. Нет, его не
пугают вздыбленные над нами скалы, не тревожат крутые повороты и бешеный бег
реки, но он весь вмиг перерождается, как только до слуха долетает рев
потока. Его глаза дичают от напряжения, лицо багровеет, весь он уносится
вперед, к опасности. Острой болью засел в душе упрек Василия Николаевича
насчет погибшей лодки, и теперь не дай бог промазать или ошибиться!..

За скальными воротами река теряет свой бег и темной вечерней синевою
расплескивается по дну ущелья. Ни единой морщины на ее холодной поверхности.
Потускневшая гладь воды подчеркивает глубину. А нависающие скалы грозятся
сверху. Они склоняются, высовываются вперед, чтобы проследить за нами.

Всеобъемлющая тишина. Беспомощно повисли весла. И странной кажется под
нами утомленная Мая. Василий Николаевич выжимает штаны и что-то ворчит себе
под нос. Плот несет медленно, почти незаметно. Неожиданно впереди, у края
глади, кто-то сильно шлепнул по воде, подняв столб брызг. Водоем всколыхнуло
большими кругами. Это таймень на вечерней кормежке гоняет рыбу.

-- Здоровущий, сатана, вишь, как бьет! -- И Василий Николаевич
переводит взгляд на меня.

Где же тут удержаться от соблазна, не попытать счастья со спиннингом?

-- Попробуем? -- спрашиваю я.

-- Не плохо бы ушицу сладить. Снасти возим, а не мочим, без рыбы живем
на такой реке! -- бормочет Василий Николаевич, набивая самодельную трубку
табаком.

-- Тогда причаливаем к берегу. Только не надолго -- минут на двадцать,
-- бросает Трофим, явно обеспокоенный задержкой. -- Надо успеть к лесу
добраться, а кто знает, где тут есть он.

Подталкиваем плот шестами к правому берегу. Собак привязываем, чтобы не
убежали. Достаю спиннинг. Наконец-то до него дошла очередь! Пока налаживаю
снасть -- спутники насыпают на край плота горку гальки и на ней разжигают
костер. Уже пристраивают таган, собираясь варить уху. А рыба еще в воде.

Делаю первый заброс. Звук разматываемой катушки приятно ласкает слух.
Сознаюсь, к рыболовному спорту я неравнодушен. А сегодня тем более приятно
порыбачить -- передышка для нервов.

Медленно передвигаюсь по узкой полоске береговой гальки. Катушка поет.
Блесна послушно обшаривает дно водоема. Сквозь прозрачную воду я вижу, как
она соблазнительно вьется, мигая то серебристой спинкой, то ярко-красным
брюшком. И вдруг какая-то тяжесть навалилась на шнур. Не задел ли за корягу?
Подсекаю. Нет, что-то живое рванулось, затрепетало, потянуло. Подсекаю
энергичней. Слышу -- по гальке бегут ко мне Трофим и Василий Николаевич.

Рыба на поводу упрямится, рвется, тянет в глубину. Осторожно, с трудом
подтягиваю ее к отмели... Это ленок.

-- Стоило из-за такой мелочи время терять! -- слышу упрек Трофима.

А я еще надеюсь на успех. Снова и снова бросаю блесну. И вот ясно вижу,
два таймешонка сопровождают блесну, словно адъютанты: один справа, другой
слева, и какая-то длинная тень выползает вслед за ними из темной глубины,
быстро надвинулась к приманке. Таймешат как не бывало. Это тупомордый
таймень. Но блесна уже у берега. Экая досада!

-- Бросайте, темнеет, -- напоминает Трофим.

-- Последний раз! -- отбиваюсь я.

Не торопясь кручу катушку. В прозрачной воде серебрится "байкал". И
вдруг сильно стукнуло сердце: из темной глубины ямы выползает длинная тень.
Таймень! Он виден весь. Важный, морда сытая, как у откормленного борова,
плывет спокойно, словно на поводу. Как легко и привычно он скользит в
прозрачной воде! В рысиных глазах алчность. Но странно: приманка почти у
самого носа тайменя извивается, как живая, блестит чешуей, дразнит, но
хищник челюстей не разжимает.

-- Не голодный, бестия, бросайте!.. -- шепчет Василий Николаевич.

Нет, теперь не уйти мне от заводи. По ловкости и силе таймень -- что
подводный тигр. Велик соблазн обмануть его. И я продолжаю бросать блесну,
стараюсь не слышать уговоров спутников, что надо плыть.

В конце концов благоразумие берет верх. Делаю последний заброс, и тут
только возвращается ко мне рыбацкое счастье. Чувствую решительный рывок и --
шнур запел...

Взнузданный таймень вынырнул на поверхность, угрожающе потряс головой
и, падая набок, взбил столб искристых брызг.

-- Держите, не пускайте в глубину! -- кричит Трофим и торопится ко мне
на помощь.

Таймень ищет спасения в глубине, мечется по заводи, как волк в ловушке.
С трудом сдерживаю эту чертовскую силу, взбудораженную смертельной
опасностью. Но рывки слабеют, тяжесть становится послушнее. Хищник тянется
на поводу, буравит воду нарочито растопыренными плавниками. Вот он уже в
семи метрах от нас, выворачивается белым брюхом, широко раскрывает губастую
пасть. Малюсенькие глаза вдруг обнаруживают нас, и таймень рвется в глубину.
Сильный рывок, треск, и в руках моих остается всего лишь обломок удилища с
оборванным шнуром на катушке. Трофим бросается за уплывающим концом, но
разве догонишь!..

За скалами меркнет день.

До чего же обидно! Бросаю остатки удилища в воду.

Теперь надо торопиться. Мы отталкиваем плот, выводим его на струю.

Леса не видно, только бесцветный камень ершится по берегам, да где-то
впереди перекат бросает в ночь тревожный шум потока. Кормовщик всматривается
в сумрак.

Мы с Василием Николаевичем у переднего весла ждем команды.

Минуем слив. За ним внезапно вырастает гряда валунов.

-- Бейте влево! -- и кормовщик шлепает длинным веслом по налетающим
белякам.

Плот швыряет в сторону. В поисках прохода он скользит по валунам,
ныряет в провалы, заплескивается и, наконец, у самого края переката, садится
на подводный камень.

Мы помогаем течению развернуть плот, шатаем его из стороны в сторону,
пытаемся шестами сдвинуть с места, но не тут то было, как прилип!

Нас быстро накрывает ночь. В густую тьму уплывают грозные утесы. Все
исчезает: и ложбины, и нависающие стены прохода, и пугающая глубина.
Остается только бледная полоска неба над нами, вправленная в курчавую грань
верхних скал, да плот на камне, окруженный сторожевыми беляками.

-- Лучшего места не мог выбрать для ночевки, -- ворчит Василий
Николаевич, пронизывая строгим взглядом Трофима.

-- Можно было выше посадить, на тот большой камень, да промазал, --
отшучивается кормовщик.

-- Ладно, ребята, ничего не случится, если и переночуем на шивере.
Переждем до утра. Места хватит для всех, дрова есть, уху сварим и спать, --
успокоил я спутников.

Плот сидит крепко. Собираем в одну кучу рассыпанную между бревен
гальку, разжигаем на ней небольшой костерок. На воде холодно и очень сыро.
Хочется есть. Мы с Трофимом набрасываем на плечи телогрейки, подсаживаемся к
огоньку и молча наблюдаем, как Василий Николаевич "ладит ушицу".

Ночная тьма окончательно заполняет ущелье. Пламя костра вдруг вспыхнет
на миг, высветит под нами бирюзовую глубину переката, скользнет по черным
горбам волн или заденет краем шальной беляк, набегающий с шумом на плот. И
тогда кажется, будто мы окружены какими-то фантастическими чудовищами.

Василий Николаевич снимает с углей котелок, выкладывает на бересту
куски ленка, подсаливает их. Уху посыпает зеленым луком, добавляет черного
перца, кипятит. Но прежде чем разделить уху по чашкам, отламывает кусок
горячей лепешки, прикладывает его к носу и втягивает в себя хлебный аромат.

-- Ты, Василий, брось разыгрывать нас, тут и без комедии невтерпеж.
Разливай уху! -- говорит Трофим, пожирая глазами повара.

-- Ну и пахнет, братцы! -- не унимается тот. -- Бог даст, вернемся
домой, первый заказ будет Надюшке -- состряпать лепешки. Есть буду
непременно с медом, а еще лучше со сметаной. Вот этак подденешь копну и в
рот, а она там тает, плывет по губам...

-- Так уж и плывет... -- перебивает Трофим, и в его горле хлюпает
тяжелый глоток.

После ужина мои спутники уснули. Я дежурю один у тлеющего огонька,
окруженный дикими волнами. Рядом мирно дремлет Кучум, изредка награждая меня
сочувственным взглядом. Плот дрожит как в лихорадке. Он то вдруг наклонится
и черпнет дырявым краем мокрую темноту, то со старческим стоном снова
повиснет на камне. А то вдруг почудится, будто плот, подхваченный беляками,
летит в бездонную пропасть.

Я не сплю, и не спит маленький костерок, вместе караулим утро. Где-то
высоко слева продырявилось небо, и оттуда нежными струями льется бледный
свет. Уже политы им остроглавые вершины откосов. Он медленно стекает по
уступам вниз, струится по щелям, трепетно замирает на листьях багульника, по
карнизам. Доступнее кажется остывшее небо.

Вижу, из-за курчавых отрогов бочком выплывает луна. Под ее чудесным
светом суровый мир становится сказочным видением. Все преображается, старые
утесы, нагие скалы теряют свой грозный облик, украшают своими строгими
контурами волшебный замок, возникший на моих глазах.

Свет проникает в самую глубину ущелья, пронизывает прозрачную толщу
воды, и на дне реки разжигает костры из разноцветных камней.

Но что это? Волны? Нет, добрые феи. Вот они поднимаются из холодной
глубины переката, обливают упругие груди текучим серебром, плещутся, ныряют,
сплетая косы бурунами. А левее, там, где только что растаял туман, с высокой
стены низвергается двумя струями водопад, залитый густым лунным светом,
будто лежат косы двух сестер, что тайком поднялись на уступ.

Вздрагиваю от холода, и фантастический мир исчезает. Я прислоняюсь
бочком к Кучуму, натягиваю на голову телогрейку, сжимаюсь в комочек -- так