Чтение 67–й страницы книги ~Время меча~

своему свежеприобретенному коню. Эйрих, казалось, целиком был занят
лошадьми, однако все видел и слышал. "Все настолько плохо, насколько я и
предполагал", -- подумал он.

Утром следующего дня караван отправился в путь. Это был большой
караван; четыре дюжины навьюченных верблюдов растянулись чуть ли не на
четверть мили. По бокам ехали конные всадники -- шесть с лишним десятков,
большинство из них -- охранники, но были и просто путники, ехавшие, ради
безопасности, вместе с караваном. К числу последних относились Йолленгел и
-- пока что -- Элина; Эйрих настоял на том, что ей еще рано махать мечом,
однако графиня собиралась поменять свой статус уже в пути.

Караван шел на северо-восток -- сначала вдоль берега моря, а затем все
больше отклоняясь к северу, вглубь полуострова. Пока что дорога была
хорошей, и путешествие проходило по достаточно населенным районам эмирата.
Тем не менее, Элина удивлялась, видя, сколь скудными и бесплодными выглядят
эти земли. Пыль, песок, камни, растрескавшийся грунт, на котором лишь
кое-где торчали чахлые кустики да совсем редкие рахитичные пальмы; несмотря
даже на разбегавшуюся сеть арыков, казалось невероятным, что такие почвы
способны прокормить обитателей многочисленных крестьянских мазанок и
нанизанных на нитку дороги городов. Элина высказала вслух свое недоумение.

-- Говорят, в эпоху магов весь полуостров был сплошным благоухающим
садом, -- ответил Эйрих. -- С тех пор, как магия иссякла, природа вернулась
в свое естественное состояние -- вода ушла, солнце высушило землю, ветер
унес плодородный слой. Но люди приспособились. Вырыли колодцы, провели
оросительные каналы, вывели засухоустойчивые сорта хлеба... Однако сельское
хозяйство в этих местах -- весьма нелегкий труд, требующий ежедневных
усилий. Сейчас еще зима, а весной, летом и осенью вы бы увидели на полях
многие сотни крестьян и рабов, вкалывающих от зари до зари. В среднем
местный крестьянин намного беднее западного -- чего, однако, не скажешь о
государстве в целом.

Поскольку, едучи в седле, делать записи было проблематично, в пути
Элина была вынуждена отказаться от своей работы по сохранению эльфийского
наследия. Возникший в компании языковой барьер, однако, все равно привел к
новому разделению четверки на пары. Если раньше Элина и Эйрих довольно часто
говорили между собой полуситски, когда хотели, чтобы эльф мог на равных
участвовать в разговоре, то теперь преимущество "тарвилонского лагеря"
сделалось слишком явным -- от эльфа отделывались парой фраз, да и то лишь
тогда, когда он спрашивал, о чем речь, и вновь переходили на язык Запада.
Йолленгел понял, что делать нечего, и попросил Эйриха поучить его
тарвилонскому. Тот согласился; его отношение к эльфу вообще заметно
изменилось после освобождения из эль-хасарской тюрьмы, хотя, рассуждая
цинически, у неприспособленного к жизни среди людей Йолленгела тогда
попросту не было другого выхода, кроме как выкупить Эйриха.

Эльф оказался способным учеником, тем более что он уже успел немало
нахвататься самостоятельно; тем не менее, эти занятия отнимали много
времени, и, таким образом, двое других членов компании автоматически должны
были довольствоваться обществом друг друга. Элина, наконец, рассказала
Редриху подробности своего путешествия.

-- Знаете, -- доверительно сообщила она ему под конец, -- теперь все
это выглядит не так, как думалось тогда, в Тарвилоне... Больше всего меня
угнетает, что я чуть не загнулся от пустяковой раны. (Ее мужской род
по-прежнему резал Редриху ухо. ) Ни одному самому знаменитому герою не
удавалось избежать ран. Берторон Железный, даже пораженный в сердце, успел
зарубить двоих врагов, прежде чем испустил дух. Карлунг Карнуальд, когда ему
отрубили правую руку, поднял меч левой и продолжал сражаться. Король
Тедораух, пронзенный копьем насквозь, сумел уйти от погони и добраться до
своего лагеря. Да и мой отец был ранен не единожды, и пару раз -- весьма
серьезно. А я? По сути, просто глубокая царапина, а переносил ее так, словно
мне кишки выпустили.

-- Если бы кишки -- было бы гораздо хуже, -- заметил Редрих.

-- Вот это-то меня и смущает, -- кивнула Элина. -- Что же будет, если
меня ранят по-настоящему? Неужели я не готов к серьезным испытаниям? --
графиня и сама не знала, почему делится с Редрихом этими сокровенными
страхами. Во всяком случае, Эйриху она бы точно постеснялась сделать такое
признание, а Йолленгел... он не боец, ему не понять. Но, едва слова
сорвались с ее губ, Элина подумала, что произносить их не стоило. -- А вам
доводилось получать раны? -- поспешила она отвести разговор от своей
персоны.

-- Пока нет, -- ответил герцог, -- но я сжимал в кулаке раскаленный
уголь, чтобы проверить свою выдержку.

Хотел Редрих нанести удар или нет, но он это сделал.

-- Ну и сколько вы продержались? -- поинтересовалась Элина равнодушным
тоном.

-- Секунд шесть, -- Редрих умолчал, однако, о том, что бросил бы уголь
раньше, но от боли его мышцы свело судорогой, и он не мог разжать пальцы.
Лишь со всей силы ударив рукой о ствол дерева, он сумел освободиться от
угля.

-- Не слишком разумная идея -- уродовать собственную руку, -- перешла в
наступление Элина. -- Воину нужны обе руки.

-- Мне было тогда только тринадцать, -- не стал спорить Редрих. -- Но
мой учитель тоже это не одобрил. Он сказал: "Не причиняй вред себе -- не
делай за врагов их работу. Тренировки должны укреплять тело, а не ослаблять
его. "

-- Очень глубокомысленное замечание, -- усмехнулась Элина.

-- Он был практик, а не философ, -- ответил Редрих уязвленным тоном. --
Он владел такими видами оружия, о которых вы даже не слышали.

-- Например? -- заинтересовалась Элина, отбросив пикировку.

Разговор перешел на оружие, тактику индивидуального и группового боя и
тому подобные темы. Однако история с углем засела в сознании Элины. Сколько
она ни говорила себе, что глупо соревноваться в доблести с тринадатилетним
мальчишкой, брошеный ей вольно или невольно вызов раздражал ее, словно
камушек в башмаке.

Поздним вечером того дня графиня выскользнула из палатки, где они
ночевали вчетвером, и опустилась на колени возле остатков костра. В этой
скудной на растительность местности топливо было проблемой, и костры
использовали только для приготовления пищи, а не для обогрева -- хотя ночи
были холодными, и порою поутру на песке блестел иней. Тонкие ветки местного
кустарника прогорали полностью, не оставляя углей. Однако на краю кострища
Элине удалось отыскать дотлевающую веточку.

Она, разумеется, не подвергала сомнению собственные слова относительно
полезности обеих рук и не собиралась жечь ладонь. Вместо этого она засучила
левый рукав и наметила точку где-то посередине внутренней стороны
предплечья. Поболтав веткой в воздухе, чтобы заставить красный огонек на
конце разгореться ярче, Элина на всякий случай полностью выдохнула, чтобы
лишить себя возможности закричать, и резким движением...

Боль пронзила ее руку, быстро распространившись, как ей показалось, от
запястья до локтя. Не было никакого ощущения температуры -- только боль,
острая боль в невыносимо чистом виде. Элина судорожно сжала зубы, из глаз
брызнули слезы. Титаническим усилием она удерживала руки в прежнем
положении, не позволяя им отбросить ветку. "Раз-два-три-четыре-пять... " Ей
казалось, что она правильно считает секунды, но на самом деле цифры
сменялись в ее сознании вдвое быстрее. Осознание этого мелькнуло на цифре
"семь", и она заставила себя продолжать. "...
девять-десять-одиннадать-двенадцать... "

На тринадцати судорожно прижимаемая к оголенной руке ветка сломалась, и
тлеющий -- на самом деле, уже почти погасший -- кончик упал на песок. Элина
упала на четвереньки, со всхлипом втягивая холодный ночной воздух. Слезы
градом катились по лицу. Челюсти ныли. Но хуже всего, конечно, была боль на
месте ожога, ставшая лишь чуть-чуть слабее после того, как исчезла ее
первопричина. Элина вытащила из ножен меч и приложила пострадавшую руку к
холодному металлу клинка. Стало легче, но не надолго...

Наконец, когда боль ослабла до такой степени, что графиня смогла
стереть с лица страдальческое выражение вместе со слезами, она поднялась и
нетвердой походкой двинулась к палатке. Она даже не взглянула на свою руку
-- все равно было слишком темно. Что она найдет там утром? Большой волдырь?
Или, может быть, бурое пятно обуглившейся кожи?

Элина осторожно пробралась на свое место в палатке. Другие ее спутники
уже спали, но обожженная рука долго не давала графине уснуть. У Эйриха
наверняка имелось какое-нибудь полезное снадобье -- Элина знала, что в
тюрьме у него отобрали только деньги -- но тогда пришлось бы объяснять, что
случилось, ибо такой ожог попросту невозможно получить случайно.

Наконец уже заполночь сон все-так взял верх над болью, но та не
отпускала и во сне. Элине снилось что-то тягучее и неприятное; затем она
вдруг услышала, что ее кто-то зовет. Ей показалось, что она проснулась, но
на самом деле она все еще спала; однако образы сновидений куда-то исчезли, и
остался лишь зовущий ее голос, а затем в темноте она увидела лицо Ральтивана
Зендергаста. Он что-то говорил, и тихие голоса вторили ему; Элина и сама
начала повторять его слова, и боль постепенно уменьшалась, уходила, таяла...

Наутро, когда Эйрих, обыкновенно просыпавшийся раньше всех, разбудил
ее, от сновидения остались лишь самые смутные воспоминания. Зато вчерашняя
сцена у кострища вспомнилась очень отчетливо. Элина мысленно сжалась,
готовясь к возвращению боли... и ничего не произошло. Она опасливо потрогала
свою руку сквозь рукав. Боли не было.

Лагерь меж тем готовился к новому дню пути. Караванщики гортанно
перекликивались, верблюды нехотя распрямляли ноги, поднимаясь с холодной
земли и позвякивая упряжью, охранники и путешественники выбирались из своих
палаток, с хрустом потягивались со сна, распутывали ноги фыркавших паром
лошадей, некоторые разминались с оружием, и их сабли весело сверкали на
солнце. Элина посмотрела на них завистливо, а затем, отвернувшись спиной к
палаткам, засучила рукав.