за ним специально присмотрю, но, по-моему, это пустой номер...
Работы, в общем, никакой. Только на тракторе. А солдаты будут вообще
только валяться да болтать. Ты вот что, Пермяк. Ты мне выясни, кто у них
главный. Это у тебя будет дело номер один. Придумай что-нибудь, тебе там
видней, как это сделать... - Он поднялся, и Пермяк тоже вскочил. - Тебя
сегодня правда рвало?
подошел к окну и оперся на подоконник, выжидая положенные пять минут. В
отсветах подвижной фары грузно чернели остовы волокуш и второго трактора,
блестели остатки стекол в черных окнах дома напротив. Справа невидимый в
темноте часовой, позвякивая подковами, бродил взад-вперед поперек улицы и
тихонько насвистывал что-то унылое.
представил себе снова, как по его приказу сержант выстраивает солдат без
оружия в одну шеренгу и как он, Андрей, начальник экспедиции, с пистолетом
в опущенной руке медленно идет вдоль этой шеренги, вглядываясь в
окаменевшие заросшие лица, как он останавливается перед отвратной рыжей
харей Хнойпека и стреляет ему в живот - раз и второй раз... Без суда и
следствия. Так будет с каждым мерзавцем и трусом, который осмелится...
И на том спасибо. Ладно. Завтра еще ничего не случится. Еще дня три ничего
не случится, а за три дня можно много чего придумать... Можно, например,
хороший источник найти, километрах в ста впереди. К воде, небось,
поскачут, как лошади... Ну и духотища же все-таки здесь. Всего-то один
вечер здесь стоим, а уже дерьмом везде воняет... И вообще время всегда
работает на начальство против бунтовщиков. Везде так было, и всегда так
было... Вот они сегодня сговорились, что завтра дальше не пойдут. Утром
поднимутся оскаленные, а мы им - большой привал. Идти-то, ребята,
оказывается, никуда и не надо, зря оскалились... А тут еще тебе и каша с
черносливом, чаю вторая кружка, шоколад... Вот так-то, господин Хнойпек! А
до тебя я все-таки доберусь, дай только срок... Ч-черт, спать охота. Пить
охота... Ну, про питье ты, положим, забудь, господин советник, а вот спать
надо. Завтра - чуть свет... Провалился бы ты, Фриц, со своей экспансией.
Тоже мне - император всея говна...
дурную привычку - бороду кусать. Завернет волосню свою на горсть, сунет в
зубы и грызет. Экое чучело, право... Андрей подошел к раскладушке и
принялся застилать простыню. Простыня липла к рукам, как клеенка.
Все с большой буквы, заметь. Жили хорошо, всего было вдоволь. Потом стал
меняться климат, наступило резкое похолодание. А потом еще что-то
произошло, и они все погибли. Я тут нашел дневник. Хозяин
забаррикадировался в квартире и помер от голода. Вернее, он не помер, а
повесился, но повесился от голода - сошел с ума... Началось с того, что на
улице появилась какая-то рябь...
исчезал. Иногда успевал еще заорать, а иногда и того не успевал - просто
растворялся в воздухе, и все.
или сообразил, что дело дрянь, те поначалу выжили. Первое время по
телефону переговаривались, потом стали понемножку вымирать. Жрать ведь
нечего, на улице - мороз, дров не запасли, отопление не работает...
сошел. Последняя запись у него такая... - Изя пошелестел бумагами. - Вот,
слушай: "Не могу больше. Да и зачем? Пора. Сегодня утром Любимый и Простой
прошел по улице и заглянул ко мне в окно. Это - улыбка. Пора". И все.
Квартира у него, заметь, на пятом этаже. Он, бедняга, петельку к люстре
приладил... Петелька, между прочим, так до сих пор и висит.
в постель. - Это от голода, точно. Слушай, а насчет воды, как, ничего?
Ты что, уже спать?
тебя лампа хорошая.
поставил. Нечаянно...
передавал, но я забыл...
них тут, понимаешь, было что-то вроде полигамии...
шуршит, скрипит рассохшимся паркетом. Потом скрипнула дверь, и когда
Андрей открыл глаза, было уже темно.
Думать надо только о том, что от нас зависит... Вот в Ленинграде никакой
ряби не было, был холод, жуткий, свирепый, и замерзающие кричали в
обледенелых подъездах - все тише и тише, долго, по многу часов... Он
засыпал, слушая, как кто-то кричит, просыпался все под этот же безнадежный
крик, и нельзя сказать, что это было страшно, скорее тошно, и когда утром,
закутанный до глаз, он спускался за водой по лестнице, залитой замерзшим
дерьмом, держа за руку мать, которая волочила санки с привязанным ведром,
этот, который кричал, лежал внизу возле клетки лифта, наверное, там же,
где упал вчера, наверняка там же - сам он встать не мог, ползти тоже, а
выйти к нему так никто и не вышел... И никакой ряби не понадобилось. Мы
выжили только потому, что мать имела обыкновение покупать дрова не летом,
а ранней весной. Дрова нас спасли. И кошки. Двенадцать взрослых кошек и
маленький котенок, который был так голоден, что когда я хотел его
погладить, он бросился на мою руку и жадно грыз и кусал пальцы... Вас бы
туда, сволочей, подумал Андрей про солдат с неожиданной злобой. Это вам не
Эксперимент... И тот город был пострашнее этого. Я бы там обязательно
сошел с ума. Меня спасло, что я был маленький. Маленькие просто умирали...
понемножку вымирали. Складывали их штабелями в дровяных сараях, живых
пытались вывезти - власть все равно функционировала, и жизнь шла своим
чередом - странная, бредовая жизнь. Кто-то просто тихо умирал; кто-то
совершал героические поступки, потом тоже умирал; кто-то до последнего
вкалывал на заводе, а когда приходило время, тоже умирал... Кто-то на всем
этом жирел, за кусочки хлеба скупал драгоценности, золото, жемчуг, серьги,
потом тоже умирал - сводили его вниз к Неве и стреляли, а потом
поднимались, ни на кого не глядя, закидывая винтовочки за плоские спины...
Кто-то охотился с топором в переулках, ел человечину, пытался даже
торговать человечиной, но тоже все равно умирал... Не было в этом городе
ничего более обыкновенного, чем смерть. А власть оставалась, и пока
оставалась власть, город стоял.
думали? Просто выполняли приказ, а в приказе было про город и ничего не
было про нас. То есть про нас, конечно, тоже было, но только в пункте
"ж"... На Финляндском вокзале под ясным, белым от холода небом стояли
эшелоны дачных вагонов. В нашем вагоне было полно детишек, таких же, как
я, лет двенадцати - какой-то детский дом. Ничего почти не помню. Помню
солнце в окнах и пар дыхания, и детский голос, который все повторял и
повторял одну и ту же фразу, с одной и той же бессильно-злобной визгливой
интонацией: "Иди на х... отседова!" и снова: "Иди на х... отседова!", и
снова...
например, солдат жалко. Я их прекрасно понимаю и даже им сочувствую.
Отбирали ведь добровольцев, и вызвались, конечно, в первую голову
авантюристы, сарынь-на-кичку, которым в благоустроенном нашем городе
скушно и томно, которые не прочь посмотреть совсем новые места,
автоматиком поиграть при случае, пошарить по развалинам, а вернувшись -
набить карманы наградными, нацепить свеженькие лычки, гоголем походить
среди девок... И вот вместо всего этого - понос, кровавые мозоли,
чертовщина жуткая какая-то... Тут забунтуешь!
неохота дальше идти, я тоже впереди ничего хорошего уже не вижу, у меня,
черт вас побери, тоже были кое-какие надежды - свой, понимаете ли,
хрустальный дворец за горизонтом! Я, может быть, сейчас рад-радехонек
скомандовать: все, ребята, поворачивай оглобли!.. Мне ведь тоже
осточертела эта грязь, я тоже разочарован, я тоже, черт побери, боюсь -
какой-нибудь там ряби паршивой или людей с железными головами. У меня,
может быть, все внутри оборвалось, когда я этих безъязыких увидел: вот
оно, предупреждение тебе - не ходи, дурак, возвращайся... А волки? Когда я
Русанов Владислав
Акунин Борис
Браун Дэн
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Смоленский Вадим