обман! Опять обман! И этот князь, коего он почел витязем Рустамом, и этот
его предает и глумится над ним! О, он покажет! Он ныне... Узбек готов был
рычать, грызть кого-то зубами и в ярости кататься по коврам. Он обратил
наконец блистающий взор в непривычно жесткое лицо Ивана.
слишком хорошо знал Узбека. Ярославль была излиха великая подачка. А там
Узбек почнет колебаться, жалеть и советоваться с визирами... Нет, лучше
добивать тверичей! Это теперь важнее, это всего важнее теперь!
Без подтверждающих грамот из Твери (Софья Юрьевна настояла-таки на
своем!), без свидетелей, слухачей, без показаний князя Наримонта-Глеба
(Иван успел уже и его предупредить за время болезни своей) еще неизвестно,
чем кончилась бы сегодняшняя молвь Калиты с ханом!
тем вместе погубил Орду. Разве не видишь ты, как Литва все ближе и ближе
подступает к твоим владениям? Пусть даже Александр заблуждал, пусть не
мыслил даже, сочиняя грамоту сию, на деле предатися Литве! Все одно: стал
бы он ратным тебе, а там Тверь и вся Великая Русь предалися власти
Гедиминовой! И на серебро, что плачу я тебе, Литва наняла бы на Западе
ратную силу противу Орды! Вот чего не хочу я, великий хан! Вот почто
раболепствую тут! Вот почему друг я тебе и не могу стать врагом, даже
ежели бы и захотел! Ибо и меня, и мой улус сотрут в ничто Гедиминовы рати!
Я просил тебя, Узбек, дай воев! Хотя бы пригрозить Смоленску! Не то и сей
град подпадет Литве!
неосторожно исчерпал все свои силы и сейчас с трудом удерживал себя от
обморока. Узбек тоже молчал, тяжко дыша. Сердце в груди прыгало, как
необъезженный конь, - не унять. Последние годы что-то слишком быстро
начинал приходить в гнев, и каждый раз так же вот, тяжко и трудно, утихало
встревоженное сердце.
он. - Но ты, князь, дай серебра, дай много серебра! Нынче вдвое дай!
Возможешь?
ужаснулся запросу, ответил, кратко кивнув:
убери! С ними - не возмогу!
для себя и просит, сам как в осаде в Орде).
Исполню волю твою, князь.
Узбеке, верным было только одно: двойной выход, обещанный им, Иваном,
хозяину Золотой Орды. Все прочее было зыбко, капризно, обманчиво,
требовало многой увертливой толковни и даров, даров, даров. Тем, кто
пойдет под Смоленск, тем, кто обадит Александра, тем, кто учнет напоминать
хану про его обещания князю владимирскому...
заемным грамотам у купцов, выплатит хану? Ярославль потерян (на время, во
всяком случае), с Белоозера много не соберешь... Новгород? Остается один
Новгород! Как бы и они, наскучив его требованиями, не передались под руку
Литвы!
покрывшись буйными травами, степь, и ханский двор выехал на летнее
кочевье, когда наконец, уладив все дела, обадив и улестив всех, кого мог и
почитал должным улестить и обадить, Калита с сыновьями тронулся в обратный
путь.
Кругом зеленели разливистые волжские берега. Ванята бездумно радовался
дороге и скорому возвращению. Семен, сидя на высокой корме, тоже озирал с
упоением зеленые берега. А Калита, непривычно тихий и словно бы
безучастный ко всему, лежал в шатре, следя чрез откинутые полы неспешно
проходящие мимо обрывы и осыпи, и думал, что вот уже иссякают силы и
потекла к закату жизнь, а на какой тоненькой ниточке и поднесь висят все
его дела и непрочные успехи правления, сколь временен и преходящ круг
жизни земной, и что, кроме величия божия, прочно и истинно в этом мире! И,
верно, прав покойный преосвященный Петр, что не дано Господом ему, Калите,
узреть величие царствия своего и славу русской земли, а токмо с вершины
глянуть мысленным оком на землю обетованную, яко и днесь, из тьмы шатра, в
залитые солнцем, волшебные, полные весенней прелести и красы сияющие дали.
великому князю черный бор.
Кремником стояла, не расходясь, туча пыли. Глухо ухало, скрипели возы,
смачно чавкали секиры древоделей. Цепочка верхоконных новогородцев,
облепленная глазеющими московлянами, втянулась в уличную суету. На
последней подставе послы приоделись и ехали теперь, посверкивая парчою,
посвечивая шелками, дивя горожан алым веницейским бархатом - скарлатом.
кожаных кошелях везли серебро и подарки князю: сибирских соболей, рыбий
зуб, дорогое лунское сукно и северный жемчуг. Федор Оврамов, приметя
беспокойство Волошевича, сощурил в улыбке морщинистое, потное, в густом
летнем загаре лицо.
Селиверст. - В пору ему придет наше серебро!
Наши ти костры с камени складены, да и Детинец владыко Василий весь,
поцитай, камян ноне свершил!
почнет новы прясла да костры рубить... Торопитце!
Тверью нонеце? Могли бы наши и поупрямить маненько с бором!
весело отмолвил Федор Оврамов. - А поизвелся в Орде, поди! Назаймовал у
купчей по грамотам!
двора. Порушенными, полуразобранными воротами послов проводили в пыльный,
схожий с разворошенным муравейником Кремник.
в посконных рубахах, немилосердно измаранные землею и глиной, иные
распояской, с распахнутой грудью, подвязав лишь волосы кожаными гайтанами,
рыли ямы, закладывали в откосы москворецкого берега дубовые стволы с
отростками сучьев, на которые клались, уже поперек, опорные бревна, и все
засыпали утолоченной глиной и землей.
осенней распуты велено было все подготовить к началу работ: укрепить склон
и заложить основания прясел и костров городовой стены. Людей на помочи
собирали аж из Владимира и Переславля. Кабы не великокняжеский запрос -
самим бы москвичам и не осилить накоротке эдакого труда! Работали споро, и
новгородцы, увидя строительство Калиты в полный разворот, улыбаться
перестали и даже почуяли смутную тревогу, как после оказалось, не зряшную.
сопоставляя полученное с расходами недавней поездки великого князя в Орду
(очень и очень не хватало новгородского серебра, чтобы покрыть все
ордынские протори и убытки!), пока творился пир на сенях княжого дворца и
Калита, чествуя послов, гадал и думал, как и чем еще залатать глубокие
раны, нанесенные его казне Узбеком, - пока все это творилось на Москве, из
Литвы в Русь спешил скорый гонец с вестью, которая могла многое и во
многом изменить в делах господарских и не одной даже Владимирской волости.
Гонец уже миновал Волок Ламской и, пересаживаясь с коня на конь, не
останавливаясь, мчал к Москве.
Уже подпившие бояра разбрелись и разъехались по своим хоромам. Уже Симеон,
проводив отца до родительского покоя, улегся рядом со своею литовской
женой и замер, уставя в потолок бороду. Отец был хмур и нерадошен нонеча:
двух тысяч недоставало им, сказал Иван сыну, чтобы свести концы с концами
на сей раз. Две тысячи серебра! Подумать - и то страшно. С кого, и как, и
где взять эдакую непредставимую мзду? Уже и Калита, помолясь, возлег на
ложе, огладив и перекрестив посунувшуюся к нему молодую жену. Поняла:
устал, и не до нее. Присмирела, прижалась щекою к его плечу, к прохладной,
тонкого полотна, рубахе. Ни разу и голоса не возвысил, а все боялась,
робела своего супруга, даже и его тишины, за которой - женским чутьем
понимала - иногда творилось нечто, хотя и непонятное ей, но запредельно
страшное...
лежа на земле) въезжал в Кремник. Снятый с коня у ворот дворца, только
пробормотал: <Самому князю великому, в руки...> Гонца увели, вернее -
унесли, влив по дороге ему в рот чашу горячего вина с медом, а грамота
вознеслась на сени и здесь замерла было в неуверенных руках постельничего.
Сертаков Виталий
Каменистый Артем
Семенова Мария
Сертаков Виталий
Андреев Николай
Орлов Алекс