памятуя только, что ему надобно еще идти и идти и донести мед - без
гостинца, считал он, являться к дяде Никите было непристойно, - и ночью,
засыпая, думал, как будет угощать медом дядину малышню и сказывать дяде и
тете Наталье про то, как убили отца...
медом, оставив ему полхлеба и две рыбины. Поплакав и поругав старую,
мальчик погрыз рыбы, заел снегом и побрел опять один, затерянный в толпе
странников, ни с кем не заговаривая и ни о чем не спрашивая, и брел, пока
вдали не показалась каменная Москва.
куда добрался только через неделю, трижды ограбленный, голодный, тощий,
без мешка и даже без зипуна, замотанный в какую-то подобранную в пустой
клети, потерявшую вид и цвет полусгнившую рвань.
мужики. Они толпились во дворе, со страхом и надеждою взирая на госпожу,
не ведая, что делать. Бежать ли загодя али сожидать вестей?
многоречивых объяснений уведала в конце концов истину. Поняла, что не
собраны рати, что великого князя Ольгерд с Михаилом захватили врасплох и
теперь неведомо, когда Никита воротит домой и воротит ли вообще... И что
сказать этим людям, которые ждут от нее правдивого, верного слова и
надеются, и верят, а она? Сказать им, что князь великий разобьет и отгонит
литву, что нечего страшить и надобно оставаться дома?
уходите от греха!
один из мужиков. - Давай с нами в Проклятой бор! Туды никакая литва не
сунетси!
Коли што - кони у меня есть!
берестою и хоронить мешки с рожью. Зарыли тяжелый ларь с лопотью. Укладку
с серебром и Никитину бронь Наталья спрятала сама. Назавтра, подумавши,
созвала старосту и уговорила его послать трех-четырех парней верхами в
сторожу, дабы упредили, когда покажется враг...
появится Никита, грязный, в крови, ведя в поводу чужого полоненного коня.
Спрыгнет, шатнувшись от устали, скажет: <Баню топи!>. Мальчишки повиснут у
отца на руках, и станет спокойно и ей и дитяти, что шевелится тамо,
внутри... Но пуста была дорога, пугающе пуста! Не ехал Никита, и никто не
ехал по ней. Только снег шел, густой, закрывающий все своею мутною,
мертвой пеленой...
стереглись... Ночью парень-сторожевой постучал кнутовищем в окно,
прокричал:
темному полю уже скакали трудно различимые во мраке всадники. Холоп Сенька
то ли с умыслом, то ли так в первые сани бросил узел с барахлом и мешок
хлеба, покидал своих сорванцов и посадил жонку, Натальину рабу, вторые же
сани остались самой Наталье Никитишне с детьми, которых она второпях
закинула всех трех Никитиным тулупом.
мрак, а Наталья сама схватившая вожжи, отстранив сына, чуяла, сцепив зубы,
что вот-вот произойдет непоправимое: их настигнут, и тогда - всему конец!
по счастью, надоумилась круто свернуть на зимник, перескочив реку по едва
застывшему, тонкому льду. Назади, как вымчали на тот берег, отокрылась
широкая полынья, и скачущий всугон литвин вспятил коня. И уже теряя
сознание от подступившей изнутри боли и все же не бросая вожжей, Наталья
ворвалась наконец во мрак леса, в узкую щель зимника, только тут
почувствовав, что ушла, спасла детей и себя, потерявши, впрочем, и добро и
холопа...
ужаснулась и поняла, что рожает. Она остановила коня, передохнула, дождав,
когда отпустит схватка, прошептала хрипло:
сугробы и поворачивая, пока не показалась из-за зубчатого края леса
желтая, объеденная по краю луна. Испуганные дети, Федя с Любавой, молчали,
сжавшись под тулупом. Иван, необычно серьезный, бледный в свете луны,
погонял и погонял измученного коня. Приступы шли все чаще и чаще, почти
беспрерывно уже, и Наталья начала понимать, что не доедет уже никуда.
сама корчась от боли, стала его утешать.
поляны. Ваня, сопя, разгреб снег у нижних, опущенных долу ветвей ели,
натаскал туда сена, помог матери доковылять и заползти под мороженый навес
ветвей. И сразу же, как только она оказалась в этой берлоге, ребенок,
будто ждавший того, пошел. Ивану, заглядывавшему к ней, со страху
стучавшему зубами, велела:
пробралась к матери, приняла склизкий от крови и слизи комочек. Не было
чем обтереть дитятю, живого, несмотря на преждевременные роды (послышался
тоненький писк). Наталья зубами отгрызла пуповину, вырвав шерстинку от
платка, перевязала кое-как, ничего не видя в темноте и каждую минуту
ожидая, что малыш умрет: голый на снегу, на морозе! Нечем было обтереть,
завернуть. Наталья растопила снегу во рту, кое-как обтерла родильную
слизь. Оторвав широкую ленту от подола рубахи, завернула маленькое, уже
словно бы и неживое тельце, засунула подо все одежды ко грудям, остро
чувствуя, что ежели Никита погиб, то этот малыш, сын, - последний у нее и
потерять его то же почти теперь, что потерять Никиту... Слава Богу,
угревшись, ребенок зачмокал, и молоко было у нее... Она стала есть снег,
кое-как обтерла себе ноги...
устроил почти теплую глухую берлогу, перенес Федю из саней, тулуп.
Припустил коня к стогу, освободив его от удил. Наконец, окончив все, залез
и сам под кров елового шатра, заложив дыру сеном.
сопели, вздрагивая во сне, а Наталья то проваливала в дрему, то слушала -
не подошли ли волки? На месте ли конь? Но конь хрупал сеном, потом подошел
к норе, нюхнул, сунув морду в сено, унюхал своих и замер, прожевывая,
опустив морду к теплой дыре, откудова шло человечье тепло и знакомый запах
хозяйки, смешанный с тревожащим запахом крови...
губами сосок, - то вовсе замирал, и тогда на Наталью наваливало глухое
отчаяние. Когда рассвело, они выбрались, издрогшие, - все тело ломило,
болела поясница и голова, - и, набив сани сеном сколь только можно,
поехали искать своих. Оставаться тут было нельзя: могли подойти волки, и у
них не было ни крошки хлеба.
измученном коне добрались они до Проклятого бора, до первой засыпанной
снегом, кое-как слепленной из едва окоренных бревен охотничьей избушки,
крытой жердями и корьем, Наталья держала на руках уже охладелый, давно
потерявший всякую искру жизни трупик, в безумной, уже полубредовой
надежде, что, добравшись до какого ни есть жилья, младенец еще оживет.
темную нору, где ползали и пищали малыши, сомлевших, полумертвых детей,
завели под руки ее саму и занесли Ивана, который все время правил конем, а
тут, завидя наконец людей, посунулся носом вперед и потерял сознание. Им
влили в рот горячей воды, дали пожевать хлеба...
горячка. К счастью, нашлась старуха-травница, которая, осмотрев боярыню,
сказала твердо: <Жить будет!>. И начала ее растирать и поить какими-то
вонючими отварами. Жар, действительно, спал, и на четвертый или пятый день
Наталья очнулась и сразу спросила о детях. За эти четыре дня умер, сгорел,
истаяв на глазах, Федя, но ей не сказали того. Иван с Любавой были живы и
испуганные сидели молча близ матери. Только еще через ночь, когда Наталья
уже начала привставать, ей повестили про Федора.
жердяной постели своей, где все спали вповал, вплоть друг к другу, не
думая уже ни о чистоте, ни о вшах, ни о чем ином, кроме самой жизни...
Жить ей совсем не хотелось и было незачем. Но Любава с Ваней жались к ней
со сторон, и ради них, таких еще слабых и маленьких, надо было продолжать
эту жизнь, надо было встретить Никиту и смочь поглядеть ему в глаза, если
он только жив и придет, а не уведен в полон и не убит (но об этом думать
было неможно, нельзя). Надо было жить, и она жила. Встала, начала в
очередь топить, стряпать и таскать воду от ручья.
Контровский Владимир
Корнев Павел
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Корнев Павел
Шилова Юлия