кашлянул, давая знать, что бодрствует, охраняя господина. Переступил с
ноги на ногу и затих, понял, видно, что великому князю приспела надобность
побыть одному.
тучах плотно придавило темную землю. Окружный лес стоял неясною зубчатою
чередой, уходя вдаль, к померкшему, утонувшему во тьме окоему. Лишь смутно
серела снежная пелена впереди него да вдали, над черною полосой леса, на
краю неба, все не мерк и не мерк недвижный призрачный свет, словно там, за
окоемом, был волшебный дворец чудо-девицы с жар-птицею в заколдованном
саду, сказочная земля или тот писаный лазорью, светящий Спасов лик у
земных ворот рая, про который толковал ему давеча на беседе Василий
Калика...
подымался, охватывая колени, ледяной холод, молчала ночь, а небо так же
сквозисто светлело, маня в неведомую, небылую страну, и он, как во сне,
теснее и теснее запахивая полы охабня, все стоял, цепенея, чуя
пронзительный холод одиночества, и тоску, и надежду, и светлую неземную
печаль восторженного отречения. Жизнь, ежели и была, только теперь
наполнилась восторгом, цветом и запахом - или он только теперь, тридесят
лет оставя за спиною, народился на свет? Вот сейчас он выстанет повыше на
цыпочки - и улетит неслышимо и незримо куда-то туда, за тот светящийся
окоем, и будут мудрые кони на зеленой бирюзовой траве, круглые ордынские
юрты, дымы, и он пройдет по острым вершинам трав, не сгибая и не тревожа
серебряные метелки ковыля, а она наклонит кованые кувшины, черпая поду,
разогнет стан, облитый алою татарской рубахой, откинет косы, поглядит
испуганно беззащитным взглядом больших распахнутых глаз, и широковатое
юное лицо дрогнет, бледнея; и не поймет, и подымет руку, хоронясь
призрачной тени, и подумает, что то облака, пятная землю, ползут в вышине,
и подымет нежный подбородок, поглядит вверх, и голубые светы пройдут по
нежному лицу, и растает сама - приснившаяся, далекая, неземная... И будет
неведомый город из одних дворцов и палат, и он проплывет в вышине,
разыскивая то окно, тот лик, и не сможет найти, и отчаяние холодом,
текущим от ног, леденя и усыпляя, начнет подбираться к самому сердцу, дабы
разъять, погасить, погрузить в холодную дрему смерти, и только кувшины -
или серебро колец в головном уборе? - все звенят и звенят: ищи, найди!
Где-то там, в неведомом далеке...
опомнившись, на застывших, неловких ногах проковылял ко крыльцу, оглянул
еще раз со ступеней в немеркнущий свет, в холод неведомой дальней судьбы,
в тоску дорог и путей, в свое одиночество в этом суровом мире, в боль
сердца и слезы, застывающие льдинками на ветру...
храп стремянного, запахи конского пота от седел и попон, сваленных в
углу... Его била дрожь. Уже утонув в перинах, замотав ледяные ноги в
курчавый мех шубного овчинного одеяла, князь с трудом начал отогреваться,
и с теплом, с дурманом дорожной дремы вновь начали наплывать на него
образы-воспоминания, и тверская княжна встала пред ним, недоступная и
прямая, в белополотняной, отороченной по горлу черною вдовьей вышивкою
рубахе, с бледным северным ликом, точно восходящая ввысь луна, и дремотный
негаснущий свет вечерней зари отемнил голубою тенью дорогое лицо...
Розовые оснеженные храмы в море изузоренных бревенчатых хором, вышки
теремов, каменные прясла стен, возведенных владыкой Василием, кипение
улиц, высокие звоны колоколов.
мосту.
ошеломил, принизил Симеона с его бревенчатою, вечно расхристанною, то в
сугробах, то в лужах Москвой. И даже храмы Кремника перед каменным
новогородским изобилием, перед величием древней Софии умалились и
померкли.
попеременных волнах радости и отчаяния, воспринимая все окрест так остро и
ярко, как, кажется, было лишь в раннем отрочестве. После службы, несмотря
на все настойчивые зазывы Калики, надумал тотчас скакать к себе на
Городец, отложив все торжества и встречи до утра, - больше все от той же
сжигавшей его лихорадки чувств, чем от мудрого господарского расчета;
хотя, верно, так и должен был поступить. И уже в полной тьме опрометью, не
жалея коня, летел сквозь гордый город и застойную тьму до княжого городка
над Волховом, до высокой тени выстроенного его иждивением и доселе не
виданного им собора Благовещения, до истопленных княжеских хором, ночной,
с факелами, слегка суматошной суеты встречи, до торопливого ужина и -
никого и ничего больше! В постель!
сцепив зубы, утонуть лицом в пуховом взголовье, чтобы начала вновь кружить
и длиться дорога, чтобы скакал и скакал призрачный конь и легкая девичья
тень опять подступала настойчиво и незримо к возглавию княжеской
постели...
в потемнях, не давая себе опасного безделья, решил обозреть городищенские
хоромы.
бессонных кметей, велел открыть храм Благовещения и возжечь свечи, обошел
весь каменный обвод стен, проник в алтарь и дьяконник, влез по тесной
лесенке на хоры. Когда спускался с хор, внизу уже ждал его наспех одетый
наместник. Пошли по стенам, влезли на крайний к реке костер. Сонный
Новгород посвечивал в отдалении редкими, там и сям, огнями. По темной
дороге гнали к открытию торга скотинное стадо. Слышно было, как во тьме
глухо мычали коровы. До вершины костра доносило слитный глухой шум многих
копыт и щелканье бичей. Семен быстрыми твердыми стопами сбежал вниз по
ступеням, потребовал открыть погреба, бертьяницы и анбары. В мечущемся
огне факелов и свечей оглядывал груды товаров, связки мехов, круги воска и
кули с низовским хлебом, привезенным на продажу в Новгород. Велел показать
казну, проверил вощаницы с записями, нашел два-три наместничьих огреха,
приказал перевесить вновь воск и серебро.
князя, что Великий Новгород проснулся и ждет его к себе, когда Симеон,
бегло проверив последний лабаз, твердым шагом прошел в хоромы, распорядил
дневными делами, озрел уже готовых к путешествию бояр, выпил, не
присаживаясь, чашу горячего топленого молока с медом и приказал седлать.
Сбираясь на пир к архиепископу, есть дома не имело смысла, даже и в чаянии
долгого торжественного богослужения.
на грудь чешму ордынской работы, густо украшенную бирюзой, натянули
налобник с алмазами на высоких качающихся тычинках, подвесили к удилам
серебряные сквозные цепи сканого дела, от которых исходил тихий
непрестанный звон. Сам князь вздел зеленые, шелками шитые сапоги,
травчатые сарафан и легкую, на соболях, отороченную бобром и крытую парчою
шубу с завязанными назади рукавами, натянул перстатые зеленые рукавицы,
вдел ногу в стремя и уже с седла озрел искоса своих принаряженных бояр -
не уступили б новогородской господе! Тронул коня.
любопытством и без страха озирая великого князя московского. Город в
розовом свете дня показался еще краше, чем давеча, и Симеон вновь напомнил
о своем колокольном мастере Борисе: как-то он тамо? Велено было (негласно
велено, но мастер понял похотение князя) превзойти всех и вся, что было
доднесь, дабы звоны Москвы являли всякому издалека, что город его -
столица Владимирской Руси. Каменным зодчеством, понял это теперь
окончательно, ему не превзойти Нового Города да и не досягнуть даже...
Быть может, в грядущем... И, помыслив о том, что настанет после него,
Симеон опять невольно помрачнел челом...
по слухам и восторженным откликам знатцов храмы и терема великого города.
Подивил торгу (и так захотелось слезть с коня, пройти по рядам,
высматривая многоразличные диковины, из разных земель навезенные, -
нельзя!), шагом, под клики толпы, вступил опять на Великий мост и уже по
сукнам ехал до самого Детинца, где спешился, обнажив голову, и взошел в
собор, отрешенно озирая толпу и клир и драгое убранство церковное. Будто
бы один князь Симеон шел неспешно, ведомый под руки, с боярами впереди и
позади, с почетною стражей из <детей боярских> - молодых ратников из
нарочитых московских боярских родов, а другой глядел на него с высоты,
озирая валившую Детинец толпу, и сверкающую одеждами вятшую господу, и
главы, и колокола, и подобные княжому дворцу хоромы архиепископа, и слушал
шум, и ропот, и пение, и клики, и внимал всему, словно бы откуда со
стороны, из дали дальней, от иной земли и языка иного, дивясь и наблюдая
чужую непонятную жизнь.
превзойти москвичей! Семен сосредоточенно слушал, стараясь понять, в чем
же сила новогородского хора. Он уже не рассматривал себя со стороны,
прилежно внимая и все боле и боле сдвигая брови. Сила хора была не в
созвучии, не в чистоте и мощи голосов - всего этого с избытком хватало и
на Москве, а в гордом, да, в гордом осознании себя самих великими и
неподвластными чуждой воле! И то же было во властном красном фоне больших
образов новогородского письма, в суровых ликах святителей. Власть духа и
Земляной Андрей
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Якубенко Николай
Чернецов Андрей