Чтение 67–й страницы книги ~Граф Монте-Кристо~

Моррель остановил его руку.

- А мать?.. А сестра?.. Кто будет кормить их?

Максимилиан вздрогнул.

- Отец! - сказал он. - Неужели вы хотите, чтобы я жил?

- Да, хочу, - отвечал Моррель, - ибо это твой долг. Максимилиан, у
тебя нрав твердый и сильный, ты человек недюжинного ума; я тебя не нево-
лю, не приказываю тебе, я только говорю: "Обдумай положение, как если бы
ты был человек посторонний, и суди сам".

Максимилиан задумался; потом в глазах его сверкнула благородная реши-
мость, но при этом он медленно и с грустью снял с себя эполеты.

- Хорошо, - сказал он, подавая руку Моррелю, - уходите с миром, отец.
Я буду жить.

Моррель хотел броситься к ногам сына, но Максимилиан обнял его, и два
благородных сердца забились вместе.

- Ты ведь знаешь, что я не виноват? - сказал Мор рель.

Максимилиан улыбнулся.

- Я знаю, отец, что вы - честнейший из людей.

- Хорошо, между нами все сказано; теперь ступай к матери и сестре.

- Отец, - сказал молодой человек, опускаясь на колени, - благословите
меня.

Моррель взял сына обеими руками за голову, поцеловал его и сказал:

- Благословляю тебя моим именем и именем трех поколений безупречных
людей; слушай же, что они говорят тебе моими устами: провидение может
снова воздвигнуть здание, разрушенное несчастьем. Видя, какою смертью я
погиб, самые черствые люди тебя пожалеют; тебе, может быть, дадут отс-
рочку, в которой мне отказали бы; тогда сделай все, чтобы позорное слово
не было произнесено; возьмись за дело, работай, борись мужественно и
пылко; живите как можно скромнее, чтобы день за днем достояние тех, кому
я должен, росло и множилось в твоих руках. Помни, какой это будет прек-
расный день, великий, торжественный день, когда моя честь будет восста-
новлена, когда в этой самой конторе ты сможешь сказать: "Мой отец умер,
потому что был не в состоянии сделать то, что сегодня сделал я; но он
умер спокойно, ибо знал, что я это сделаю".

- Ах, отец, отец, - воскликнул Максимилиан, - если бы вы могли ос-
таться с нами!

- Если я останусь, все будет иначе; если я останусь, участие обратит-
ся в недоверие, жалость - в гонение; если я останусь, я буду человеком,
нарушившим свое слово, но исполнившим своих обязательств, короче, я буду
попросту несостоятельным должником. Если же я умру, Максимилиан, подумай
об этом, тело мое будет телом несчастного, но честного человека. Я жив,
и лучшие друзья будут избегать моего дома; я мертв, и весь Марсель со
слезами провожает меня до последнего приюта. Я жив, и ты стыдишься моего
имени; я мертв, и ты гордо поднимаешь голову и говоришь: "Я сын того,
кто убил себя, потому что первый раз в жизни был вынужден нарушить свое
слово".

Максимилиан горестно застонал, по, по-видимому, покорился судьбе. И
на этот раз если не сердцем, то умом он согласился с доводами отца.

- А теперь, - сказал Моррель, - оставь меня одного и постарайся уда-
лить отсюда мать и сестру.

- Вы не хотите еще раз увидеть Жюли? - спросил Максимилиан.

Последняя смутная надежда таилась для него в этом свидании, но Мор-
рель покачал головой.

- Я видел ее утром, - сказал он, - и простился с нею.

- Нет ли у вас еще поручений, отец? - спросил Максимилиан глухим го-
лосом.

- Да, сын мой, есть одно, священное.

- Говорите, отец.

- Банкирский дом Томсон и Френч - единственный, который из человеко-
любия или, быть может, из эгоизма, - не мне читать в людских сердцах, -
сжалился надо мною. Его поверенный, который через десять минут придет
сюда получать деньги по векселю в двести восемьдесят семь тысяч пятьсот
франков, не предоставил, а сам предложил мне три месяца отсрочки. Пусть
эта фирма первой получит то, что ей следует, сын мой, пусть этот человек
будет для тебя священен.

- Да, отец, - сказал Максимилиан.

- А теперь, еще раз прости, - сказал Моррель. - Ступай, ступай, мне
нужно побыть одному; мое завещание ты найдешь в ящике стола в моей
спальне.

Максимилиан стоял неподвижно; он хотел уйти, но не мог.

- Иди, Максимилиан, - сказал отец, - предположи, что я солдат, как и
ты, что я получил приказ запять редут, и ты знаешь, что я буду убит; не-
ужели ты не сказал бы мне, как сказал сейчас: "Идите, отец, иначе вас
ждет бесчестье, лучше смерть, чем позор!"

- Да, - сказал Максимилиан, - да.

Он судорожно сжал старика в объятиях.

- Идите, отец, - сказал он.

И выбежал из кабинета.

Моррель, оставшись один, некоторое время стоял неподвижно, глядя на
закрывшуюся за сыном дверь; потом протянул руку, нашел шнурок от звонка
и позвонил.

Вошел Коклес. За эти три дня он стал неузнаваем. Мысль, что фирм?
Моррель прекратит платежи, состарила его на двадцать лет.

- Коклес, друг мой, - сказал Моррель, - ты побудешь в передней. Когда
придет этот господин, который был здесь три месяца тому назад, - ты зна-
ешь, поверенный фирмы Томсон и Френч, - ты доложишь о нем.

Коклес, ничего не ответив, кивнул головой, вышел в переднюю и сел на
стул.

Моррель упал в кресло. Он взглянул на стенные часы: оставалось семь
минут. Стрелка бежала с неимоверной быстротой; ему казалось, что он ви-
дит, как она подвигается.

Что происходило в эти последние минуты в душе несчастного, который,
повинуясь убеждению, быть может ложному, но казавшемуся ему правильным,
готовился в цвете лет к вечной разлуке со всем, что он любил, и расста-
вался с жизнью, дарившей ему все радости семейного счастья, - этого не
выразить словами. Чтобы понять это, надо было бы видеть его чело, покры-
тое каплями пота, но выражавшее покорность судьбе, его глаза, полные
слез, но поднятые к небу.

Стрелка часов бежала; пистолеты были заряжены; он протянул руку, взял
один из них и прошептал имя дочери.

Потом опять положил смертоносное оружие, взял перо и написал нес-
колько слов. Ему казалось, что он недостаточно нежно простился со своей
любимицей.

Потом он опять повернулся к часам; теперь он считал уж не минуты, а
секунды.

Он снова взял в руки оружие, полуоткрыл рот и вперил глаза в часовую
стрелку; он взвел курок и невольно вздрогнул, услышав щелканье затвора.

В этот миг пот ручьями заструился по его лицу, смертная тоска сжала
ему сердце: внизу лестницы скрипнула дверь.

Потом отворилась дверь кабинета.

Стрелка часов приближалась к одиннадцати.

Моррель не обернулся; он ждал, что Коклес сейчас доложит ему: "Пове-
ренный фирмы Томсон и Френч".

И он поднес пистолет ко рту...

За его спиной раздался громкий крик; то был голос его дочери. Он
обернулся и увидел Жюли; пистолет выпал у него из рук.

- Отец! - закричала она, едва дыша от усталости и счастья. - Вы спа-
сены! Спасены!

И она бросилась в его объятья, подымая в руке красный шелковый коше-
лек.

- Спасен, дитя мое? - воскликнул Моррель. - Кем или чем?

- Да, спасены! Вот, смотрите, смотрите! - кричала Жюли.

Моррель взял кошелек и вздрогнул: он смутно припомнил, что этот коше-
лек когда-то принадлежал ему.

В одном из его углов лежал вексель на двести восемьдесят семь тысяч
пятьсот франков.

Вексель был погашен.

В другом - алмаз величиною с орех со следующей надписью, сделанной на
клочке пергамента:

Приданое Жюли.

Моррель провел рукой по лбу: ему казалось, что он грезит.

Часы начали бить одиннадцать.

Каждый удар отзывался в нем так, как если бы стальной молоточек сту-
чал по его собственному сердцу.

- Постой, дитя мое, - сказал он, - объясни мне, что произошло. Где ты
нашла этот кошелок?

- В доме номер пятнадцать, в Мельянских аллеях, на камине, в убогой
каморке на пятом этаже.

- Но этот кошелек принадлежит не тебе! - воскликнул Моррель.

Жюли подала отцу письмо, полученное ею утром.

- И ты ходила туда одна? - спросил Моррель, прочитав письмо.

- Меня провожал Эмманюель. Он обещал подождать меня на углу Музейной
улицы; но странно, когда я вышла, его уже не было.

- Господин Моррель! - раздалось на лестнице. - Господин Моррель!

- Это он! - сказала Жюли.

В ту же минуту вбежал Эмманюель, не помня себя от радости и волнения.

- "Фараон"! - крикнул он. - "Фараон"!

- Как "Фараон"? Вы не в своем уме, Эмманюель? Вы же знаете, что он
погиб.

- "Фараон", - господин Моррель! Отдан сигнал, "Фараон" входит в порт.

Моррель упал в кресло; силы изменили ему; ум отказывался воспринять