чудища, возводил для себя пирамиду, насыщал ее ходами, чтобы где-то
в глубине, в спрятанной от всех комнатке, водрузить на две простые
табуретки некрашеный гроб. Юродство высокомерия?.. или высокомерие
юродства?.. - замуровать себя в храме науки, превратив его в
лабиринт и мавзолей? Наверное, поэтому он и нагромождал этажи на
этажи, запутывал коридоры, как паутину, плел ложные ходы и тупики -
то с размаху утыкаешься в кирпичную стену, то через неожиданный
пролом выкатываешься на лесную поляну... Проиграв в борьбе со
временем, он пристрастился к азартным играм с пространством,
провозгласив в одном из предисловий о существовании особого
измерения, свойственного только жизни. Ирония судьбы - единственную
свою свежую идею он растворил в ничтожном словоблудии, предваряющем
очередной опус выжившего из ума злобного старикана, который
скурвился в борьбе за истинные ценности.
- Ах, Глеб, бездельник, негодяй, растяпа... растратил недюжинные
силы! - морщился Аркадий, - его волнует только здание, ничтожная
оболочка, он форму предпочел содержанию!
Умер академик, бросились искать карты здания, без них как без рук! -
и нет карт - нигде! Но и тело тщеславца не осталось здесь. Случай
прервал на полпути осуществление стройного плана, актуального со
времен древнего Египта. Не получилось с тайной комнаткой, простыми
табуретками, некрашеными досками, брошенным поперек гроба халатом
алхимика... Академик обыденным образом разлагается на роскошном
кладбище, в окружении густо смердящих властителей и маршалов,
основателей империи, которой не стало.
- Мало, мало... - он сказал бы, - не об этом мечтал...
А, может, все-таки, найдут то предисловие? Или истина откроется
заново, выплывет в блеске, как последний писк научной моды? Или
вовсе растворится в пространстве, будто и не было, - исчезнет? Какая
нам нужда в том особом измерении?..
И не такое пропадает бесследно! Забудется, как сам этот красивый,
умный и властный человек, проживший не лучшую из своих возможных
жизней.
6
- Чем больше думаю, тем сильней жалею людей... да, всех, всех! Какая
непосильная задача им задана... Всучил, негодяй! - рассуждал Аркадий
о Боге. Было это в избушке, в тот, последний их разговор.
- Каково коварство! Поманил примерами высокого преодоления. Обман!
Греки правы были, это боги спускались на землю. Вот Геракл - он
самого бога смерти поборол, это вам не хухры-мухры! А мы, идиоты, за
ними - туда, брат, туда...
- Глеба жалеть?.. - вспомнив эти слова, Марк пожал плечами. -
Интриган, хитрец, игрок, придворный консультант по устройству
саркофагов и искусству сохранения мумий... Умер, перехитрив самого
себя. И с ним скончалась целая эпоха, ужасная, и милая сердцу
многих, - с ее уверенностью, что завтра будет также ужасно, как
сегодня: страшна, но по своему честна. Лопнула эпоха, на пороге
неопределенность - плата за свержение кумиров.
Он шел по темному ночному коридору мимо бывшей лаборатории
академика; где-то рядом притулилась к стенке каморка рыжего
геронтолога. И о нем бы написать...
- Вот я, - говорил он себе, шагая и шагая, - любил здесь, страдал,
горел - и перестал. Кончилась и моя эпоха. И теперь иду, мертвый, к
своему саркофагу.
- Не драм-матизируй, - посоветовал ему Аркадий, вынырнув из темноты,
- проще, проще, без истерик, зря не рыпайся, парень; жизнь требует
передышек и пауз. Держи свою паузу, как заправский актер, и надейся
на наше родное - авось!..
Начинался их обычный спор - авось или не авось, случай или план...
каждому предоставлялось слово от ночника до ночника... Когда он
добирался, оба уставали, дверь давалась с трудом, перед Марком
открывалась душная темнота с запахом машинного масла и тем острым,
раздражающим, что пробивался из-под тяги, в углу, где кислоты и
прочие вещества, когда-то нужные ему.
Напротив кабинетик Штейна, в нем временами мерцает свет, скользит по
матовому стеклу. Может, качнулся ночник, а, может, вернулся хозяин -
скучно стало в апельсиново-лимонном раю, бродит по ночам, копается в
бумагах, по старой привычке жжет черновики, ест икру деревянной
расписной ложкой...
7
Ему приснился отец. Зеркало оказалось полузавешанным и Марк,
подойдя к нему, увидел свое бледное отражение: не тот мальчик, а
взрослый, уже потрепанный жизнью мужчина. За спиной, на высокой
подушке отец, с багровыми ушами и желтоватым лицом, но открытыми
глазами.
- Ты, оказывается, не умер, - догадался Марк.
- Ну, что, сынок? - ласково и безразлично спросил отец.
- Все пошло не так. Я думал, знание освободит меня. Потерял веру,
потратил годы...
Отец, похоже, все знал, и не удивился:
- Я тебе говорил... - сказал он с мягким упреком, - фанатик из тебя
никудышный. Ты ведь еще и мой.
- А что, мать такая? - спросил Марк, зная ответ.
- Ей было трудно. Сильным трудней, чем слабым.
Марк слабых с детства презирал. Мать учила его - "слабый гибнет,
сильный поднимется. Но, конечно, в рамках... - она добавляла, -
никаких излишеств, грубости... признавай права всех".
- Знаю, - согласился отец, хотя и слова не было сказано, - но учти,
сила разрушает.
- Ты мне этого не говорил.
- Я рано умер.
- Мне кажется, я исчерпан.
- Пока жив, ничего еще не потеряно.
Этими словами, явно принадлежащими не отцу, а Аркадию, сон
прервался.
Марк признал, что теперь высказывания его друзей... или
персонажей?.. тасуются так свободно, что могут привести к любому
заключению. Хотя сказанное показалось ему таким банальным... Но
ничто так не потрясает нас, не встряхивает вдруг, как банальность,
воспринятая со свежим чувством.
Постепенно он усваивал... или осваивал?.. мир своих героев. Как
незнакомую местность. Она что-то нам слегка напоминает - то ли
промелькнула когда-то в окне поезда, то ли в кино... или читал?.. А,
может, просто все местности между собою схожи?
Глава четвертая
Город обезлюдел, опустел, то ли отпуска, то ли разъехались понемногу
главные лица?.. А Марк все сидел в напряженной неподвижности, пил по
вечерам терпкое алжирское вино, которого в то время было - завались,
и ничего знать не хотел. Время от времени гены активности били в нем
тревогу, но постепенно нетерпение уступало место глухому покою.
Два чувства спорили в нем - то ему казалось, что все уже когда-то
было, то был уверен, что впервые... Он видел листья на мокром
асфальте - как тогда, в начале?.. Но почему с такой терпкой горечью,
какой раньше никогда не знал?.. Чернота земли, рисунки стволов и
веток... - видел всегда, но чтобы так резко, четко?.. - не было!..
Особый холодок неустроенности, неустойчивости, как будто стоишь на
большой высоте, перед обрывом... И раньше знал это чувство, любил,
но всегда отвлечен "главным", как считал, а теперь - только это!..
И все успокоилось в одно утро снегом - лег и не растаял. Темнота
сгустилась, удлинились тени, и без того длинные... "Мы вступили в
пору, когда трудней всего жить... - сказал бы Аркадий. - Это
безнадежность..." Марку теперь безнадежность казалась передышкой,
той самой паузой, которую ему следует держать, по заключению того же
Аркадия, не так ли? К тому же он заболел тяжелой ангиной, бороться
ему совсем расхотелось.
- Посмотрела бы на тебя мать... - он вяло говорил себе, и
чувствовал, что ему все равно. Лежал днями без еды, смотрел на
стены, избегал глотать из-за резкой боли, охватившей горло кольцом.
Однажды утром, когда он, встав после нескольких дней полузабытья,
варил себе овсянку, дверь распахнулась и вошла Фаина. Села посреди
комнаты, оглядела углы, в которых валялись книги, записи, продукты,
на подоконнике синий чайник с глубокой вмятиной... Она никогда не
была у него, но не удивилась порядку жизни.
- Собирайся, пошли ко мне, - она сказала это удивительно мягко и
просительно. Но он все равно взбунтовался:
- Нет! Зачем? К тому же я болен, поговорим после.
- Подумай. Так жить нельзя! Займись делом - любым! И, встав,
решительно вышла, плотно прикрыв дверь; на лестнице прозвучали
четкие щелчки ее каблуков. Несмотря на вес, она ходила на шпильках.
- А ведь она старше тебя - на десять, пятнадцать?.. Ишь, ты, ничего
не делаю! Может, я думаю... Это не мысли, а болото. Надо,
действительно, взяться всерьез... - в сотый раз он сказал себе,
Нортон Андрэ
Лукин Евгений
Афанасьев Роман
Эриксон Стивен
Ильин Андрей
Шилова Юлия