Чтение 67–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

не люблю зиму, хотя с институтских лет никогда не ношу галош, которые старят
больше, чем седые волосы и морщины.

Наконец-то опять явилась весна...

"О, сколько их еще будет!.." - "Не так уж много, дружище, как тебе сейчас
кажется, - это говорит сегодняшний голос, голос шестидесятилетнего человека.
- Совсем немного, бедняга! Что?"

Этот вопрос в конце почти каждой фразы остался у меня, как наследство от
дяди Моти.

Значит, опять была весна.

На Тверском бульваре даже старые толстые липы, приодевшись, похорошели.

Даже луна казалась теплой.

Даже проститутки с Тверской - прелестными.

Даже у горластых газетчиков и папиросников, этих московских гаврошей,
были фиалки в грязных лапах. Торгуя ими, гавроши держали с нежностью
голубенькие букетики. А может быть, мне только мерещилась эта лирика.
Вероятно.

Когда к памятнику Пушкина, чуть подпрыгивая, подходил старший Никритин (я
называл его "Леонардо да Винчи из Газетного переулка"), наши гавроши
встречали этого Леонардо звонкими возгласами:

- Оптовик пришел!.. Оптовик!.. Оптовик!..

Старший Никритин, поддернув протертые брюки с романтической бахромой по
обшлагам, всегда покупал одну папироску. Поэтому гавроши и прозвали его
оптовиком.

В ту эпоху, изжившую себя одновременно с нэпом, все двадцатилетние
художники с Газетного, с Мясницкой, с Плющихи, с Коровьего вала и Собачьей
площадки были Леонардами, Рафаэлями и Рембрандтами. А потом, к тридцати и
дальше, просто-напросто бедствующими до старости славными малыми, к
сожалению, недоучившимися анатомии, рисунку, светотени и композиции. Я
дружил с ними и сейчас, по возможности, дружу, хотя осталось их на этом
комочке грязи меньше десятка.

Итак, даже луна казалась теплой.

Даже инвалиды двух войн, мировой и гражданской, улыбались, как
счастливцы.

Даже полустарики гуляли по бульвару под ручку со своими престарелыми
дамами, а более тормошливые из них - с юными девушками. Представьте себе,
гуляли и гуляли. На зависть своим белоголовым сверстникам.

А я, как дурак, не вылезал из душного театра, ругался, как извозчик, и
грыз Никритину.

Таиров сказал:

- Если Мариенгоф будет учить всех актеров, как надо играть, если он будет
мешать художнику, осветителю и суфлеру, а главное, портить роль Нюше, я
распоряжусь не пускать этого Шекспира в театр.

Но меня пускали. Со страхом, но пускали. Хотя в моем поведении ничего не
изменилось до последних генералок.

Только у Нюши неожиданно пропало молоко и пришлось перейти на
искусственное питание. Малыш пострадал больше всех.

На премьере, за несколько минут до того, как погасили свет, я в своем
кресле пятого ряда волновался еще больше, чем перед экзаменами в
приготовительный класс нижегородского Дворянского института, когда у большой
грифельной доски на предложение вычесть семь из двенадцати я чуть не
описался. Ей-богу, история повторялась в точности. К счастью, такое
отвратительное волнение на собственной премьере было не только первым в моей
жизни, но и последним. На всех остальных общественных просмотрах своих пьес
я уже был человеком. Возможно, это случалось потому, что рядом со мной в
кресле всякий раз сидела Никритина. Волновалась она. Волновалась, как я на
"Вавилонском адвокате". Как я у грифельной доски. Думается, именно это
действовало на меня успокаивающе.

После окончания "Вавилонского" кричали:

- Зеру!.. Зеру!.. Зеру!..

Тогда в Москве еще немногие знали фамилию актрисы.

Я с возмущением шипел про себя: "Невежды!.."

Но еще больше был возмущен, когда минут через десять опустили железный
занавес. Он закрыл даже самые горячие рты. И я, разумеется, счел это
"театральной интригой".

"Безобразие!.. Возмутительно!.."

И побежал за кулисы к Никритиной.

- Ты слыхала, как тебя вызывали?.. Слыхала?..

Спокойно, сосредоточенно, чуть священнодействуя, она перед трельяжем
снимала с лица темно-коричневый грим.

- Ты слыхала?.. Слыхала?..

- В Полтаве, - небрежно проронила она, вытирая о фланелевую тряпку
костяной ножичек с вазелином, - в Полтаве на моих премьерах было то же
самое.

И добавила:

- Я уже привыкла к этому.

- Вот как...

Я сначала остолбенел, потом улыбнулся.

- Не понимаю, мой дорогой автор, почему ты улыбаешься?

Тогда я расхохотался и поцеловал ее в навазелиненные губы:

- А знаешь, Нюшка, ты все-таки здоровая нахалка!..

Вскоре пошли газетные рецензии. Ее очень хвалили. Но я только
презрительно посвистывал. Очевидно, потому, что Никритину не называли
"идиоты-критики" юной Комиссаржевской, как в Полтаве. Где, без сомнения,
критическая мысль была тоньше. К моему удовольствию и некоторому
удовлетворению, через неделю с обложек театральных журналов лукаво
засверкали белки черномазой Зеры.

Я покупал эту замечательную литературу дюжинами и рассылал ее по почте. В
Пензу, в Нижний Новгород, в Петроград. Своим школьным друзьям и своим
Любовям - первой, второй, третьей, четвертой...

И только Рюрик Ивнев по недомыслию искренне удивлялся.

- Что делается в мире? - говорил он тоненьким голоском. - Наша Мартышка
стала знаменитой актрисой!

- Не понимаю, болван, чему ты удивляешься!

Он вытаращил глаза примерно так же, как я, когда я услышал: "В Полтаве на
моих премьерах было то же самое".

Подошло лето.

Сезон в Камерном театре закрылся.

Никритиной увеличили жалованье на пятнадцать рублей.

Мне удалось выполнить и второе свое обещание: отправиться с Мартышкой в
Париж.

Нашего парня мы, разумеется, оставили на бабушку.

Бабушка!.. Какое это чудное заведение - бабушка! Что бы мы делали без
этого чудного заведения, придуманного самой жизнью?..

Итак:

- В Париж! В Париж!

Годы шли. Нет, годы бежали. А почему, в самом, деле, не ходят они
солидно, неторопливо, как, например, главные бухгалтеры? Нет тебе этого!
Бегут проклятые годы. Бегут, как черт знает кто.

- Знаешь, Ниночка, - сказал я, - по моим наблюдениям, теперь и для
Качалова, как для имажиниста Мариенгофа, не существует богов ни на небе, ни
на земле.

- Уж конечно! Конечно! - нервно подергивая плечиками, отвечала Литовцева.
- С кем поведешься, от того и понаберешься.

После воспаления легких Качалов отдыхал и поправлялся в Барвихе, что под
Москвой.

Тогда же там отдыхали и поправлялись после своих хворостей, очевидно,
неизбежных в возрасте, который так и называется преклонным (перед болезнями,
что ли?), Константин Сергеевич Станиславский и Марья Михайловна
БлюментальТамарина.

Замечательная "старуха"! Сценическая "старуха" с молодых лет. Малый театр
в то время был ими богат и славен.

В один из понедельников, когда МХАТ отдыхал, Литовцева заехала за мной и
Никритиной:

- Толя, Нюша, поедемте к Василию Ивановичу. Он звонил по телефону. Очень
хочет вас видеть.

Мартышка схватилась за голову обеими руками:

- Ужас! Ужас!

- Что, Нюшенька, не можешь?

- У нас сегодня чтение пьесы. У Таирова в кабинете.

И верхняя губа ее, искривившись, запрыгала, как у младенца, собиравшегося
заплакать.

- А ты можешь. Толя?

- Очень даже.

- А с Нюшей мы поедем в следующий понедельник.

Тут же Литовцева заботливо проскрипела:

- Только, друг мой, ты уж не засиживайся у Василия Ивановича.

- Ладно.

- И стихи свои ему не читай, пожалуйста. Читай уж мне, дома. Я хоть не
после болезни. Я их получше перенесу.

- А тебя, Нина?..

- Что меня?

- Ведь тебя, дорогая, тоже довольно трудно переносить. Даже здоровому
человеку.

- Такого нахала, как ты, мой друг, еще свет не видывал.

- Невозможнейший! - предательски согласилась Никритина.

Падал снег.

Барвихинские столетние сосны стояли вокруг дома этакими кавалергардами в